Тарасов залюбовался им. Это был человек из тех, кто сразу как-то невольно располагает к себе. Он был среднего роста. Круглолицая голова на крепкой шее держалась уверенно и прямо. Чуть курносый нос, русые короткие усы, карие небольшие глаза под широкими бровями, полные щеки. И взгляд уважающего себя, все понимающего человека, и фигура, подтянутая и крепкая, будто сегодняшний день обошел его стороной, — все в нем нравилось Тарасову. И он спросил:
— А дети есть?
— Четверо.
Он сделал ударение на «о», и по этому выговору Тарасов сразу узнал вологодца. Он недовольно посмотрел на Абрамова. Абрамов не понял этого недовольства и удивленно глядел на Тарасова. Он командовал разведкой всего-то несколько часов и не знал еще, что комбат старался по возможности и в разведку не брать, и не посылать в опасный поиск тех, у кого было много детей.
— Он сделает все не хуже других, — подумав, что комбату чем-то не по душе этот новый, выбранный им разведчик, сказал Абрамов.
— А кто его детям отца заменит в случае чего? — спросил Тарасов.
— Ну, уж это что же? — смутился боец. — Конечно, дети оно дети, так ведь не я один, а у кого нет, так будут.
На полу кто-то завозился, поднялся из темного угла.
Подошел Васильев и, вскинув к шапке руку так, что пламя на проводе заметалось из стороны в сторону, встал перед комбатом.
— Разрешите мне.
— А ты чего же не спишь, а? — удивился Тарасов.
— Не берет сон, товарищ старший лейтенант.
— Что же, устал ведь… Сегодня тебе уж пришлось быть в поиске, хватит.
— Мало, — выдавил Васильев и стиснул губы. Слезы были у него на глазах.
Все переглянулись.
— Что с тобой? — взяв его за плечи, встревоженно спросил комиссар.
— Ничего, товарищ комиссар, ничего… Просто глупость мокрая, — он прикусил губу, опустил голову и не сразу договорил. — Просто остался один… Они повесили и отца, и мать.
Это был и упрек Тарасову, и просьба понять, чем была вызвана его давешняя беспощадность. И Тарасову стало неловко перед ним.
Васильев вытянулся снова и повторил:
— Разрешите, товарищ старший лейтенант!
— Нет, тебе нельзя, — покачав головой, выговорил Тарасов.
— Почему?
— Там надо не горе вымещать.
— Сделаю, поверьте… — Тарасов понял, как Васильеву будет тяжко остаться тут одному среди спящих товарищей, в своем горе, без дела.
— Ладно, иди, — согласился он.
— Чего же ты раньше ничего не сказал? — когда разведчики ушли, укоризненно спросил Тарасов Абрамова.
— Сам узнал, только когда насел на него после давешнего…
— Вы народ глазастый, не приметили ли где ломов и лопат? — спросил комбат Абрамова.
— У санитаров были, нашли где-то. Давеча видел: тамбур приспосабливали к подвалу, чтобы выход был настоящий. Пришлось и землю рыть.
— Похоронить бы, кого можно, надо, — не приказал, а просто высказал свое личное человеческое желание Тарасов. И все поняли, что он помнил об этом все время, и устыдились, что среди стольких смертей, виденных сегодня каждым и ожидавших каждого, забыли даже этот долг живых перед мертвыми.
Они не оправдывали себя ни усталостью, ни тем, что предстояло на завтра, нет! То, что высказал комбат, было важней, дороже, выше всего другого.
С подветренной стороны сопки, там, куда метель только зализывала порошливые снежные вихры, они топорами, ломами, лопатами стали вгрызаться в промерзшую до стеклянного звона землю.
Пришли все. У штаба остался только один ординарец-часовой. Они выкидывали землю лопатами и руками, не обращая внимания на секущие лицо брызги из-под топоров и ломов.
— Мерзлятину негоже на лица бросать… — выговорил русоусый боец, которого все разведчики называли Василием Николаевичем. Из переборок в пустых домах выдрали доски и покрыли ими своих погибших товарищей.
Когда глыбистый холм земли вырос над могилой, сняли шапки и стояли долго, опустив все гуще и гуще белеющие от снега головы.
Он все-таки рухнул в сон. За эти месяцы войны научился, отбросив все, быстро засыпать и мгновенно просыпаться, когда надо. Ответственность за сотни людей так въелась в его натуру, что жила в нем непрестанно. Он не мог потерять ни на секунду этой ответственности, теперь это была сама его жизнь. Сейчас он дал себе на сон три часа и встал точно вовремя. Первое, что почувствовал, была тишина. Все спали, как и он, на полу. Лишь комиссар сидел за столом к нему спиной и что-то писал.