— Танки давай, комбат, танки, а не то мне крышка! — кричал в трубку один ротный. И уже властно звал другой телефон, и другой ротный требовал:
— К моему КП подкатываются, к КП! Танки давай, комбат!
И хотя комбат знал, что это были не вопли трусов и паникеров, он отвечал:
— Не паникуй, не паникуй! Что паникуешь? Не будет танков, нет! Держись!
Он действительно не мог помочь танками всем. Во-первых, танков было всего шесть, во-вторых, у них все меньше оставалось горючего и боезапаса. И потом в сопках, среди валунов, болотистых низин, озер, танки не могли двигаться быстро. Случалось, они уходили в одну роту, делали свое дело и долго не возвращались назад.
Было за день всего. Случалось, Тарасов злился, кричал на людей, грозил, хлестал незаслуженными, обидными словами. Ему некогда было осадить себя, некогда обдумать свое слово.
Когда он разносил нового командира четвертой роты, а в ответ не услышал ничего, рассердился не на шутку и закричал в трубку:
— Ты что… оглох?! Отвечай!
В трубке раздался тихий, несдерживаемо-осуждающий голос:
— Не кричи, комбат, не на кого. Убит он… Только сейчас убит.
Ощущение того, что злился и кричал на мертвого своего товарища, морозом продрало все тело комбата. Он побелел, и не для кого, а для себя, для своей совести только прошептал:
— Прости ты меня… прости, Петя…
Больше он не кричал. И этот его совершенно новый голос и спокойные слова сначала удивили ротных, а потом успокоили их.
— Так-так, — говорил он, выслушивая очередной доклад. — Ты успокойся. Успокойся, говорю. Прикинь все хорошенько, оглядись получше. Танки ушли в третью роту, там еще похлестче твоего. Да, да… Держись, прошу тебя, держись. Как только танки вернутся, сейчас же к тебе, сейчас же! А пока держись во что бы то ни стало, понял?
В четвертой роте погибло уже трое ротных, двое погибли в первой, и сейчас там был третий ротный. Во второй уже командовал политрук, человек недавно пришедший с гражданки, в третьей — дважды раненный Волков наотрез отказался уйти с поля боя.
Враг все лез и лез. и, казалось, не будет конца этому дню.
Но фашисты выдохлись-таки, примолкли.
Прекращение вражеских атак Тарасов ощутил не по заглохшим шумам боя, а по смолкшим телефонам.
Телефоны молчали, точно умерли.
— Что у тебя? — не выдержав этого молчания, встревоженный, не беда ли какая, крикнул он в трубку.
— Не лезут что-то больше… — удивленный не меньше его, отвечал ротный.
Он спросил другого, третьего, четвертого — атак не было нигде, и слышно вдруг стало за подвальной дверью, что и ветер стихал, видно, устав оплакивать погибших…
Не верилось ему, что на сегодня все.
«Что они еще придумывают?» — пытался угадать комбат. Что решить теперь, он не знал, и не по плечу одному была эта забота. Устал так, что и голова работала плохо. Нет, надо было непременно посоветоваться с товарищами.
— Где комиссар? — спросил он.
— Недавно был в четвертой… Там его последний раз видели.
Многие в этот день «недавно были», и он только теперь испугался за комиссара.
— Найдите его, — попросил он, тревожно думая: «А если его нет в живых, как же быть тогда?»
Он хотел спросить еще об Абрамове, да что толку спрашивать? Старшине было приказано достать языка, все знали об этом, понимали, как это важно, особенно сейчас вот, и если бы о них был какой-то слух, сами бы доложили без спросу.
Вдруг на улице послышался какой-то шум, дверь распахнулась, и вместе с клубами холодного воздуха, с мелькавшими в нем снежинками в подвал влетел сунутый толчком в спину человек в финской форме. Влетел и, сделав по инерции несколько шагов, остановился и выпрямился. Сразу же за ним вошел Абрамов, и потом — четверо разведчиков. Тарасов облегченно вздохнул— разведчики вернулись все. Махнул рукой Абрамову, взявшему под козырек для доклада, и пристально посмотрел на пленного. Это был среднего роста, худощавый, седой человек в разорванном коротком маскхалате, лыжной куртке, прямых брюках и шапке с коротким козырьком.
На ногах у него были крепкие ботинки с нашлепкой сверху носка, для более быстрого и надежного крепления лыж. По тому, что материал на форме был лучше, чем у обычных лыжников, Тарасов понял: Абрамов приволок не рядового пленного. На брюках, заправленных в толстые шерстяные носки, и теперь еще сохранились стрелки от глажения. Лицо пленного, морщинистое на лбу и у глаз, было тщательно выбрито.