— Долг перед Родиной, долг перед народом, долг перед присягой, долг солдата, долг перед семьей и детьми, долг перед товарищами — все это истины, и все очень путано, но на войне не только это на тебе висит. Вам, комиссар, меня не понять, нечего и говорить.
— Почему же. Я, например, знаю, что удержаться от драки трудней, чем драться. Ума и мужества больше надо. Понимаю я, что и в жизни все не так просто, но я отказываюсь понимать оправдания в убийствах и преступлениях. А вы, значит, другого мнения?
— Давайте проще. Ведь вы все это говорите неспроста.
— Конечно. Если вы убеждены, что война с нами — ошибка для вас, то ваш долг делать так, чтобы с этим скорее было покончено, а значит, помогать нам. Другого ведь выхода нет. Мы будем воевать, пока не разгромим вас. Уступать мы просто не можем. Кто же согласится потерять Родину? Для нас ведь вопрос стоит так. Вы, наверное, знаете, что драться мы умеем, и на зло у нас хватит силы, и на добро всегда найдется добрый отзыв. Вспомните, кто дал свободу вашей родине, полковник? Зачем же за добро платить злом?
— Я не политик, не от меня это зависит.
— Опять вы за свое. Но ведь вы же лично с ожесточением воюете против нас.
— Война имеет свои законы. На войне кто кого. Не ты, так тебя.
— Так сказать, инстинкт самосохранения, — покачал головой комиссар. — Но это же смешно. Вы убиваете, чтобы не убили вас. Ну, а кто первый начал убивать? Допустим, вы в этом не виноваты, допустим. Вы оправдываете себя высокими понятиями. Надо же самому себе казаться благородным. Но вы делаете подлое дело, и его ничем не оправдать. Если, конечно, решительно не отказаться от него.
— Что вы мне ни говорите, своих солдат я не предам, — с раздражением выкрикнул пленный, замолчал и чуть погодя как-то устало добавил: — Как у вас говорят: чужую беду руками разведу, а над своей плакать буду. Так вроде?
— Да, так.
— Ну вот. И давайте кончим разговор. Я ведь все понимаю. Вы хотите получить сведения, чтобы отличиться перед своим командованием. Или вам приказано предварительно допросить меня, чтобы вашим старшим командирам было легче на чем-то поймать меня. Пустое дело. Вам просто надо скорее отправлять меня к старшему командиру, а то время идет попусту, и вам за это может влететь.
— К какому еще старшему командиру? — поняв, что добиться от пленного действительно ничего не удастся, раздраженно спросил Тарасов.
Изумление на лице пленного не вдруг сменилось недоверием.
Уж не хотите ли вы меня уверить, что здесь находится всего батальон? — усмехнулся он.
— Мы ни в чем больше не будем вас уверять, — отмахнулся от него комбат.
Надо было думать, что же делать. Тарасов отошел в сторону, отвернулся к стене, чтобы ничто не отвлекало от размышлений, и вдруг самое простое решение пришло ему в голову. Даже удивился, почему раньше не додумался до этого.
«Так не выходит — попробуем по-другому», — решил он.
— Лейтенант, узнайте, что слышно в ротах! — распорядился он.
— Есть! — отвечал начальник штаба, по голосу поняв, что комбат нашел какой-то выход из положения. Облегченно передохнули, зашевелились молчавшие до сих пор, точно их и не было тут, ординарцы. Комиссар встал и подошел к нему. Тарасов шепнул ему на ухо, что задумал. Комиссар ободряюще кивнул. Один только пленный теперь настороженно замер, выжидая, что будет.
— Перепелка! Перепелка! Слышишь? Ну что у тебя? — кричал лейтенант в трубку. — Тихо, говоришь? Хорошо, ладно, ладно, знаем. Все, говорю, знаем. Жди, Все пока. Все!
— Сова, Сова. Ну что у тебя? Тихо? Так-так. Как умерли, говоришь? Хорошо. Жди.
Хоть все слышали, что говорилось, лейтенант, кончив разговаривать, подошел к комбату, доложил:
— Все тихо, товарищ старший лейтенант.
— Хорошо, — коротко ответил ему Тарасов и, повернувшись, приказал пленному:
— Пойдемте со мной!
Пока накидывал полушубок и надевал шапку, ординарец встал за спиной полковника с автоматом наизготовку. Так и вышли — Тарасов впереди, потом полковник и за ним Миша, держа пленного на прицеле.
Ветер все еще нес снег и был резок, но уже не выл в деревьях, не взметывался у домов снежными косами, шум у него был спокойный, ровный. Отойдя немного, Тарасов остановился, послушал, потом спросил:
— Ну, что слышите, господин полковник?
— Я не глухой, слышу то же, что и вы.
— Тихо, не правда ли?
Полковник промолчал. Тарасов повернулся идти назад, но было темно, и Миша не сразу понял, чего он хочет, и стоял на месте.