Ну и намекнуть сумел, кто на него показал. Владислав Кириллов, его друг и сослуживец… дядя Влад и тетя Люда, хорошо их помню… Но его-то самого еще раньше, чем отца, арестовали. А там на кого только не покажешь…
— И что же — вы отреклись? — это был практически и не вопрос — пустые страницы альбома служили красноречивым ответом.
— Мама отреклась, и все его вещи уничтожила, фото, уже советские, тоже. Сказала, что ради меня это делает, мне жить. А потом… покончила с собой.
Старуха достала платочек и промокнула уголок глаза. Николай сочувственно промолчал.
— А я молодая была, глупая, — продолжила Алевтина Федоровна. — Только-только шестнадцать исполнилось. Ходила к следователю хлопотать за отца. Он обещал помочь, а… — она со злостью махнула рукой и поспешно перевернула страницу. — Вот это Маша, дочка моя. Здесь ей три годика, за месяц до войны снимок. Светочка не в нее пошла, она, как видите, темненькая была…
Следующие несколько страниц занимали фотографии взрослеющей Маши и постепенно стареющей Алевтины. Николай обратил внимание, что эти мать и дочь, напротив, почти не фотографировались вместе. Кроме того, об отце Маши не было произнесено ни слова, причем на сей раз никаких пустых мест в альбоме не было. На тех фото, где Алевтине было где-то от тридцати до сорока, и впрямь можно было заметить ее сходство с нынешней Светланой, хотя в глаза оно не бросалось. После последнего снимка тридцать седьмого года, сделанного еще до гибели родителей, миловидная девушка с косой исчезла без следа — на следующей фотографии, снятой уже после войны, Алевтина носила короткую, почти мужскую стрижку, а черты лица утратили мягкую округлость, сделавшись резкими, отчасти даже грубыми. И вряд ли виной тому было лишь плохое питание военной и послевоенной поры. Это был облик женщины, словно преднамеренно отрицавшей свою женственность — и ее послевоенная манера одеваться, кстати, тоже наводила на такую мысль. Подобного стиля Алевтина придерживалась до конца шестидесятых, когда, наконец, начала оттаивать — а может, просто вовсе перестала следить за внешностью, отдавшись естественному течению времени.
Наконец появилось каноническое фото голого младенца, лежащего на пузе (Николай особенно ненавидел такие карточки и в свое время уничтожил свою, запечатлевшую его в таком виде) — первое изображение Светочки. Опять-таки без какого-либо визуального или словесного упоминания об отце. Старуха принялась с торжествующим видом демонстрировать детские фотографии внучки, которых оказалось больше, чем снимков ее родной дочери, сделанных за всю жизнь. Впрочем, Маша на страницах альбома тоже еще изредка мелькала, дурнея с каждой фотографией — и, по всей видимости, не только в силу естественных возрастных причин. Николай помнил, что говорила Светлана о вредности работы на комбинате, и все же, глядя на фотографии ее матери, не мог отделаться от ощущения, что эта женщина пила, и пила крепко. Наконец старуха добралась до «а это Светочка после защиты диплома» (это фото, в отличие от большинства предыдущих, было цветным, но вид у новоиспеченного инженера-гидролога был скорее замученный, чем радостный) и начала было переворачивать следующую страницу, но вдруг передумала и закрыла альбом.
— Что, и все? — осведомился Николай не без иронии. — Более поздних фото нет?
— В моем альбоме нет, — неубедительно соврала старуха. Это уж вы у самой Светочки спросите, если в гостях у нее будете… А я, пожалуй, пойду прилягу, устала я что-то. Вы чай-то пейте, если хотите.
Селиванов решил, что на сей раз воспользуется последним предложением. Его сонливость уже прошла. К тому же в доме, как он уже успел почувствовать, было отнюдь не жарко — недаром старуха куталась в теплый плед поверх кофты — и горячий чай был бы кстати.
Чайник оказался доисторическим — никаким не электрическим, а металлическим, пузатым, коричневым (какой дурак придумал красить чайники в такой цвет? чтобы дольше хранить тепло, чайник должен быть белым!), с длинным выгнутым носиком. А греть его надо было на плите, зажигая газ с помощью спички — Николай в последний раз делал это так давно, что добился успеха лишь с третьей попытки. На столе стояли сахарница и заварочный чайник, из-под крышки которого свисали на нитках бумажные хвостики чайных пакетиков, но ничего кроме; не без некоторого колебания — но все же решив, что «полный пансион» дает ему на это право — Николай обследовал кухонные шкафчики и извлек оттуда пакет с крошащимся печеньем; ничего лучше к чаю все равно не было.