— Неужели вы не понимаете, как это все бессмысленно?! воскликнул Николай, вновь глядя на Васильчикова, как на мыслящее существо. — Даже если предположить, что это не природная аномалия, что эти ваши потусторонние кровопийцы действительно существуют и вознаграждают за жертвы… зачем? Что такое эти ваши величие и слава? Вы убиваете людей, чтобы заполучить еще больше территорий, хотя и с имеющимися-то справиться не в состоянии — чтобы вместе с этими территориями получить больше подданных — чтобы было кого приносить в жертву чтобы получить еще больше территорий? Кому и на кой черт это надо?! Монстрам — понятно, но вам… нам… России, о которой вы якобы печетесь… народу русскому это на кой?!
— Это вам, Николай Анатольевич, у народа спросить бы следовало, — серьезно ответил Васильчиков, — прежде чем за него решать. Народ-то, в отличие от вас, на эти жертвы готов, и все эти столетия на них идет. Пусть не зная конкретного механизма, но идет ведь. И в массе своей чтит тех, кого люди ваших взглядов, не уставая, проклинают, и наоборот. Значит — нужно это ему. Значит таков его выбор. А мы — лишь проводники его воли.
— Знаете, я вообще не поклонник Фройда, — сказал Селиванов, — но он считал, что склонность к гигантизму имеют те, кто комплексует из-за собственных проблем в половой сфере. Так вот впечатление, что Россия — это страна импотентов. Не только в медицинском смысле.
— Узнаю хлесткий стиль журналиста Селиванова, — улыбнулся Васильчиков, — но, к сожалению, нам придется прервать дискуссию. Сейчас будет станция.
Поезд замедлял ход. Вновь без стука открылась дверь, и в купе вошли двое долговязых типов в одинаковых кепках. Они определенно не были братьями, и все же чрезвычайно походили друг на друга.
— На всякий случай хочу предупредить, что кричать смысла нет, — сказал Васильчиков. — Во-первых, в вагоне нет никого, кроме нас. А во-вторых, даже если бы вас кто-то и услышал, вы ведь не думаете, что он вам поможет?
— Да уж, — скривился Николай, — реакция на крик «Помогите!» в России — это запереться на все замки, забиться в угол и молиться, чтобы пронесло.
— Что, в общем, не лишено оснований, — заметил Васильчиков не столь благодушным тоном, — ибо может и не пронести. Не думаю, что нам кто-то попытается мешать, но если вы вдруг привлечете чье-то внимание, нам придется взять с собой и его… вы ведь этого не хотите?
Кепчатые подхватили Николая под мышки и подняли, затем забросили его руки себе на плечи. Стоять он по-прежнему не мог и бессильно повис между ними. Для тех, кто увидит это издали, если таковые найдутся, картинка будет до тошноты знакомой и обыденной — друзья транспортируют упившегося в стельку товарища… Взгляд Селиванова упал на оставшийся на столике мобильник. Васильчиков заметил это.
— Это поедет дальше, — любезно пояснил он. — С него даже сделают пару звонков голосом, похожим на ваш. В конце концов его найдут в совершенно другом городе в сотнях километров отсюда. Искать вас в Красноленинске не будет никто.
Николай подумал про разряженный аккумулятор — но, впрочем, едва ли это помешает их планам. Зарядят, как только понадобится. Васильчиков поднял его сумку и повесил себе на плечо — на старике она смотрелась немного комично — затем нахлобучил шляпу и первым вышел из купе. Не получив никакого предостерегающего знака, кепчатые потащили Николая следом.
Коридор был, разумеется, пуст, и Селиванов не сомневался, что насчет пустого вагона ему сказали правду. За окнами медленно проплыл одинокий фонарь. Они оказались в тамбуре как раз в тот момент, когда поезд остановился. Проводницы нигде не было. Васильчиков открыл дверь сам. Снаружи была холодная ночь, пустая и бескрайняя, как Россия.
Николая выволокли на безлюдный перрон, погруженный во мрак практически по всей длине, и потащили к лесенке, спускавшейся с конца платформы. Поскольку вагон был последним — теперь Николай понимал, что это не случайно — это не заняло много времени. Дождя не было, но в воздухе все равно чувствовалась какая-то вечная, не просыхающая сырость. За исключением пары фонарей у обоих концов платформы, нигде не было видно ни единого огня. Это был, очевидно, не город, а какой-то совсем мелкий полустанок; по другую сторону того, что в более солидном месте назвали бы привокзальной площадью, во мраке угадывались беленое здание типа сельмага (а может, и почты), под двускатной крышей и с единственным, ныне закрытом ставнями, окном на фасаде, слева от него высокий дощатый забор, справа — больше похожий на пустырь двор, где среди куч земли и мусора стоял старый грузовик, еще правее, через улицу — типично деревенские домики, также погруженные во тьму.