А дальше течение реки замедляется, она пересекает частные владения, которые хозяин открыл для публики; он разводил там водяные растения: Вивонна в этом месте образует маленькие запруды, в которых он устроил настоящие цветники водяных лилий — нимфей[152]. В этом месте берега были очень лесистые, поэтому густая листва деревьев набрасывала тень на воду, обычно темно-зеленую, хотя иногда, в иные ясные вечера после грозы, на обратном пути домой я видел воду голубую, пронзительную, с фиолетовым отливом, словно перегородчатая эмаль в японском стиле. То тут, то там на поверхности краснел, как земляника, цветок нимфеи с алой сердцевиной, а по краям белый. Дальше цветов становилось больше, и были они бледнее, не такие гладкие, немного даже шероховатые, в сборочку и по прихоти случая свернутые такими красивыми завитками, что казалось — кто-то печально обрывал цветы в конце галантного празднества[153] и вот теперь течение уносит вдаль расплетающиеся гирлянды пушистых роз. А другой уголок был отведен для обыкновенных лилий, в чистеньких белых и розовых лепестках, таких же, как у ночных фиалок, похожих на фарфор, вымытый по-домашнему, до блеска, а подальше, прижавшись друг к другу, как настоящая плавучая клумба, они напоминали садовые анютины глазки, опустившие, как мотыльки, свои голубоватые глазированные крылышки на прозрачную покатость этого водяного цветника, причем не только водяного, но и небесного, потому что фон цветов оказывался более драгоценного, более трогательного цвета, чем сами цветы, будь то днем, когда этот фон мерцал из-под нимфей калейдоскопом внимательного, безмолвного и подвижного счастья, будь то вечером, когда он, как какая-нибудь далекая гавань, наполнялся оттенками розового и закатной задумчивостью и, обтекая венчики, краски которых оставались более или менее неизменными, сам непрестанно менялся, чтобы всегда гармонировать с тем, что есть самого глубокого, самого уклончивого, самого таинственного — и вместе с тем, самого бесконечного — в этом времени суток, так что казалось, благодаря этому фону, будто нимфеи цветут прямо в небе.
На выходе из парка течение Вивонны опять убыстрялось. Сколько раз я видел какого-нибудь гребца — и до чего мне хотелось последовать его примеру, когда вырасту и смогу жить по-своему, — который выпустил из рук весло и, запрокинув голову, лежал на спине на дне своей лодки, которая плыла себе по течению, а ему было видно только небо, медленно проплывавшее у него над головой, и на лице у него отражалось предвкушение счастья и покоя.
Мы садились среди ирисов на берегу. В праздничном небе медленно ползло досужее облако. Время от времени какой-нибудь карп, ошалев от скуки, в отчаянном порыве высовывался из воды. Наступало время полдника. Прежде чем идти дальше, мы долго ели фрукты, хлеб и шоколад, сидя на траве, где до нас по горизонтали доносились ослабевшие, но все еще густые и металлические удары колоколов св. Илария; они не смешивались с воздухом, по которому так долго плыли, и, задевая цветы, вибрировали у наших ног, ребристые от последовательного подрагивания каждой ноты в аккорде.
Иногда мы набредали на один дом на берегу, окруженный лесом, обычный загородный дом — уединенный, затерянный, чужой всему на свете, кроме подступавшей к нему реки. В раме окна маячила молодая женщина с задумчивым лицом, в элегантных развевающихся одеждах, по всему видать, не здешняя, приехавшая, как говорят в народе, "похоронить себя в глуши", насладиться горьким сознанием того, что никому здесь не знакомо ее имя, а главное, имя человека, чье сердце она не сумела сохранить; из окна ей была видна только лодка, причаленная у входа. Она рассеянно поднимала глаза, когда слышала за деревьями с берега голоса прохожих, про которых, еще не видя их, была уверена, что они никогда не были знакомы с изменником и никогда с ним не познакомятся, что ничто ни в их прошлом, ни в будущем не отмечено следами его присутствия. Чувствовалось, что в своем самоотречении она добровольно покинула места, где могла хотя бы мельком взглянуть на любимого человека, ради мест, которые никогда его не видали. И когда она шла к себе домой по дороге, о которой знала, что он по ней не пройдет, я смотрел, как она снимает со своих смирившихся рук длинные, бессмысленно красивые перчатки[154].
Никогда во время прогулок в сторону Германта нам не удавалось дойти до истоков Вивонны, хотя я часто о них думал, но их существование было для меня настолько отвлеченным, идеальным, что я поразился, когда мне сказали, что Вивонна берет начало в нашем департаменте, на расстоянии скольких-то там километров от Комбре; поразился настолько же, как в тот день, когда узнал, что на земле есть одно такое место, где в древности открывался вход в преисподнюю. И никогда нам не удавалось добраться до цели, которой мне так хотелось достичь, — до замка Германт. Я знал, что там обитают владетельные особы, герцог и герцогиня Германтские, я знал, что это реальные люди, что они живут сейчас, но всякий раз, когда я о них думал, они представлялись мне то на шпалере, как графиня Германтская с "Коронования Есфири" в нашей церкви, то переливающимися, как Жильберт Злой на витраже, менявшийся от салатного цвета до сливового, пока я успевал окунуть пальцы в освященную воду и добраться до наших стульев, то совершенно неосязаемыми, как изображение Женевьевы Брабантской, родоначальницы семьи Германтов, которую волшебный фонарь протаскивал по занавескам в моей комнате или возносил на потолок, — словом, они были всегда облечены тайной меровингских времен и, словно лучами заката, омыты оранжевым отсветом, исходящим из этого слога: "ант". Но если сами они, герцог и герцогиня, несмотря ни на что, все-таки представлялись мне существами хоть и странными, но реальными, то их герцогская ипостась, наоборот, растягивалась сверх всякой меры, принимала чисто идеальные формы, чтобы вместить в себе и тех Германтов, которые герцог и герцогиня, и тех, которые солнечная "сторона Германта", течение Вивонны, ее нимфеи, и большие деревья, и множество ясных дней. И я знал, что эти люди не просто носят титул герцога и герцогини Германтских, но что с четырнадцатого века, безуспешно попытавшись поначалу победить своих старинных сеньоров, они породнились с этими сеньорами множеством браков и стали графами Комбрейскими, а значит, самыми главными гражданами Комбре, хотя они единственные не были его жителями. Они были графы Комбрейские, Комбре входило в состав их имени, в состав их личности, и, вероятно, они носили в себе эту странную и благочестивую печаль, особо присущую Комбре; они владеют городом, но не владеют в этом городе ни единым домом, пребывая, вероятно, снаружи, на улице, между небом и землей, как Жильберт Германтский, которого я, когда задирал голову, шагая к Камю за солью, мог видеть на витражах абсиды св. Илария только с черной лаковой изнанки.
Позже мне случилось несколько раз по дороге на Германт проходить мимо маленьких сырых огороженных участков, над которыми вздымались гроздья темных цветов. Я останавливался, чувствуя, что впитываю в себя бесценное знание: мне казалось, что я узнал фрагмент той самой речной страны, которую мне так хотелось увидеть с тех пор, как я прочел ее описание у одного из самых моих любимых авторов. И когда я услыхал, как доктор Перспье рассказывает о цветах и прекрасных источниках в парке вокруг замка, имение Германтов, преобразившись в моем сознании, отождествилось у меня именно с этой страной. Я мечтал, как герцогиня Германтская, повинуясь внезапной прихоти, полюбит меня и пригласит в этот парк; весь день мы будем с ней вместе ловить форель. А вечером, взяв меня за руку, она пойдет со мной вместе мимо садиков ее вассалов, и будет показывать цветы вдоль низких оград, припадающие к камню лиловыми и багряными охапками, и расскажет, как они называются. Она попросит, чтобы я поделился с ней замыслами моих стихов. И эти мечты были мне предупреждением, что, раз я намерен стать писателем, пора бы решить, что именно я собираюсь сочинить. Но как только я над этим задумывался и пытался найти сюжет, в который можно вложить бесконечное философское содержание, мой интеллект отказывался мне служить, в голове становилось пусто, и я чувствовал, что мне не хватает таланта, а может быть, ему мешает проявиться какое-нибудь мозговое заболевание. Иногда я надеялся, что отец как-нибудь все уладит. Он был такой могущественный, с ним настолько считались важные персоны, что по его ходатайству ради нас нарушали законы, которые Франсуаза научила меня считать такими же незыблемыми, как законы жизни и смерти: он мог добиться, чтобы фасад нашего дома — единственного на весь квартал — штукатурили на год позже, чем положено, мог получить у министра для г-жи де Сазра, собиравшейся с сыном на курорт, разрешение для него сдать экзамен на бакалавра двумя месяцами раньше, вместе с кандидатами на букву "А", а не ждать, когда подойдет очередь "С". Если бы я тяжело заболел, если бы меня взяли в плен разбойники, я бы твердо знал, что мой отец находится в таких прочных отношениях с высшей властью, располагает такими неотразимыми рекомендательными письмами к Господу Богу, что моя болезнь или пленение — это просто видимость, которая ничем мне не грозит, знал бы и спокойно дожидался неизбежного часа возвращения к отрадной действительности, часа освобождения или исцеления; может быть, эта бездарность, эта черная дыра, разверзающаяся у меня в голове, когда я ищу сюжета для будущих сочинений, все это тоже одна зыбкая иллюзия, и она исчезнет, когда отец вмешается, договорится с правительством и Провидением, чтобы я стал лучшим писателем эпохи. А иной раз, когда, видя, как я отстаю и не поспеваю за ними, родители теряли терпение, мне казалось, наоборот, будто все, что со мной происходит, — не творение отцовских рук, которое он может менять по своему усмотрению, а часть реальности, которой нет до меня никакого дела; у меня нет никакой защиты против нее, в борьбе с ней у меня нет ни одного союзника, а за самой этой реальностью ничего не стоит. Тогда мне начинало казаться, что я живу, как все, что я состарюсь, что я умру, как другие люди, и что я просто-напросто принадлежу к тем из них, у которых нет литературного дара. И вот, падая духом, я навсегда отказывался от литературы, несмотря на все одобрение Блока. Самые головокружительные похвалы были бессильны перед этим подспудным, властным ощущением пустоты в голове; так для негодяя, которого превозносят за добрые дела, все слова бессильны перед угрызениями его совести.
152
...цветники водяных лилий — нимфей... гирлянды пушистых роз. — Этот пассаж — переложение на язык литературы полотен Клода Моне "Нимфеи" (иначе "Кувшинки", "Белые кувшинки"). В 1913 г. Пруст признается в письме к Габриэлю Астрюку: "Что до Моне, вы угадали. Я думал именно о нем... Я видел нимфеи на выставке".
153
...кто-то печально обрывал цветы в конце галантного празднества... — Считается, что Пруст имеет в виду не столько сборник Поля Верлена "Галантные празднества" (1869), сколько вдохновившие Верлена картины Антуана Ватто (1684—1721), французского художника, разработавшего новый тип сюжетов — "галантные празднества", например "Общество в парке" (около 1720), "Паломничество на остров Киферу" (1717—1718).
154
Иногда... длинные, бессмысленно красивые перчатки. — Этот эпизод прогулки в сторону Германта — первая отсылка к роману Бальзака "Брошенная женщина" (1833), о котором еще пойдет речь в дальнейшем, а именно в книге "Сторона Германта".