— Какое ещё пополнение, — удивился я?
— Да на наши резервные аэродромы были вынуждены перелететь уцелевшие самолёты 11-й авиадивизии. После того, как ты уехал, мне всё-таки удалось связаться с командиром 11-й, полковником Ганичевым. Он тоже объявил тревогу и в 3:30 поднял в воздух истребители. Правда, у него не получилось связаться с одним из аэродромов, и самолеты, находившиеся на нём, были полностью уничтожены. Так вот, те истребители, которые были подняты в воздух и уцелели в воздушных боях, перелетели на мои запасные аэродромы. Их собственные находились слишком близко к госгранице и уже начали подвергаться обстрелу артиллерией. Представляешь, одна из эскадрилий, заправившись после боевого вылета, была вынуждена срочно взлетать. К аэродрому вышли немецкие танки. Только благодаря зенитчикам, сдерживающим эти танки, самолётам удалось взлететь и добраться до нашего полевого аэродрома.
— М-да! А что же авиация округа, не окажет помощь? У них же имеется несколько чисто истребительных дивизий.
— Ха, округ! Да они сами просят о помощи. Ты знаешь, Юра, что сейчас творится на всех без исключения аэродромах округа? Ад там творится! Такое впечатление, что кроме наших двух дивизий, никто не получил приказа о приведение соединений в полную боевую готовность и поднятии в воздух истребителей. Все аэродромы округа подверглись массированной безнаказанной бомбардировке. Наземные средства ПВО даже не открыли огонь по первой волне бомбардировщиков люфтваффе, а потом было уже поздно. Одним словом, во всём округе осталась единственная боеспособная авиационная часть — это моя дивизия. Вот и приходится вертеться как уж на сковородке. Даже на воздушное прикрытия Минска был вынужден отправить истребительную эскадрилью. Так что, Юра, безмерно я тебе благодарен, что ты своевременно довёл до нас приказ Генштаба. После войны проси, что хочешь — всё сделаю!
— Да ладно, Петрович, замнём для ясности! Все мы в одной лодке сидим и делаем одно дело! Это я тебе должен быть благодарен, что ты дал мне броневик с таким героическим экипажем. Правда, не уберёг я ребят — все они погибли. Дрались как герои, но, увы!
По выражению лица генерала я увидел, что моё сообщение не особо его расстроило. За сегодняшний день он уже стольких своих подчинённых потерял, что мои слова только легли в общую канву неприятных известий. Но ради проформы, он спросил:
— А что там такое у вас случилось?
Я рассказал ему о немецком десанте. Это его возбудило так, что он вместе со мной пошёл к автобусу.
У автобуса уже скопилась целая толпа штабных командиров и красноармейцев авиадивизии. Но перед генералом все расступились, и мы подошли к лежащим прямо на земле телам троих героев. Рядом высилась гора трофейного оружия. Черных, глянув, в мёртвые лица своих бывших подчинённых, повернулся ко мне и сказал:
— Да…, подполковник! И опять ты спас нашу дивизию! А ребятам — вечная память, мы отомстим за них! И ещё я обещаю, что их подвиг не будет забыт, да и всех противотанкистов тоже. Буду ходатайствовать о награждении всех высшими правительственными наградами.
После этих слов, он сделал необходимые распоряжения об организации захоронения героев, и мы вернулись обратно в командный пункт. Там он ознакомил меня с последними данными о продвижении немцев. На аэрофотосъемке было хорошо видно, что немецкие танки вышли к Жабинке, а это значило, что дивизии вермахта уже прорвали Брестский УР. Видны были и немецкие силы, подходящие к Гайновке и Бельску. Да, не позднее, чем завтра, подразделениям моей бригады тоже придётся столкнуться с немецкими танками. Перенеся расположение немецких войск на свою карту, я распрощался с генералом и другими командирами, находящимися на командном пункте и вышел к своему автобусу.
Там, возле самого автобуса меня поджидал Ежи. Он обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой. Оказывается, в лагере интернированных польских военнослужащих Гушосдора содержался его брат. Хотя условия содержания там были неплохие, и приходилось работать только на ремонте польских же дорог, но в связи с нападением Германии, Топеха очень беспокоился о его судьбе. Ежи рассказал, что он периодически привозил брату продукты и видел, что ему, как и всем другим интернированным там живётся неплохо, но могут прийти немцы и захватить этих бывших польских солдат. Тогда могут начаться репрессии и многих из них расстреляют. Топеха попросил:
— Пан полковник, эти бывшие польские солдаты не имеют никаких обид на русских. Они понимают, что в тех условиях СССР был вынужден содержать их под охраной. Они и работали хорошо, без всяких понуканий, да и практически без конвоя. Но сейчас началась война, и Красная армия вряд ли станет их защищать. А если даже и начнётся эвакуация, то вы сами видели, что творится в воздухе, как бандитничают немецкие самолёты. Они, ради развлечения, запросто расстреляют безоружных людей. Пан полковник, помогите вытащить из этого лагеря моего брата. Вся наша родня всю жизнь будет вам признательна за это!
Я не мог отказать Ежи, тем более, что лагерь интернированных располагался практически на пути следования к моей бригаде. Поэтому, дружески похлопав Топеху по плечу, я ответил:
— Ладно, в лагерь мы заедем, и с начальством его я поговорю, но, сам понимаешь, не всё в моих силах. Тем более, что отвечают за интернированных службы НКВД, а это не армия. И моё звание там особо не котируется. Но попробовать, давай попробуем, вдруг, что-нибудь и получится. Может, удастся его, да и ещё нескольких поляков вытребовать на возведение оборонительных сооружений. Когда их передадут в бригаду, то я обещаю передать тебе твоего брата, и вы вместе можете валить на все четыре стороны. Даже больше того, я оставлю в автобусе трофейное оружие, которое мы не передали в авиадивизию. Ну как, пойдёт такой расклад, Ежи?
— Заранее спасибо, пан полковник! А оружию мы найдём применение. Эти тевтоны ещё поплачут, что напали на Польшу, "пся крев"!
Договорившись, я залез в салон автобуса, а Ежи занял водительское место. Когда тронулись, я подумал, что всё- таки не зря мы оставили часть оружия в автобусе. Это я сделал намеренно. Ещё перед въездом в расположение авиадивизии я решил часть оружия передать Ежи, чтобы он сделал закладку где-нибудь в лесу. Мало ли, как могли повернуться события, а небольшой арсенал в надёжном месте всегда мог пригодиться. Поляку я теперь доверял и знал, что этот парень не подведёт. А теперь, после этого разговора, у меня возникла мысль, что может быть это начало организации движения сопротивления, о котором я помнил по прошлой реальности.
Двигались мы так же, как и раньше, не очень быстро. Теперь Шерхан стоял на подножке и наблюдал за воздухом. Немецких самолётов видно не было. Наверное, у лётчиков был послеобеденный отдых. Намаялись убивать мирных людей, бедолаги. Якут, сидя на мягком сидении, пользуясь затишьем, дремал. Посмотрев на него, я тоже решил немного соснуть, уж очень трудными были эта памятная ночь и наступивший за ней день. Отрубился мгновенно, и спать мне не мешали, ни жуткая качка на плохой дороге, ни громкие скрипы автобусных механизмов.
Глава 17
Проснулся от тишины — мы стояли, и всё было вроде бы спокойно. Механически посмотрел на часы, было 16–27. Значит, я проспал почти полтора часа. В салон вошёл уже знакомый мне сержант Госбезопасности. Оказывается, мы уже прибыли к базовому месту дислокации Белостокского Гушесдора. Именно здесь располагался основной лагерь польских интернированных лиц. Документы показывать сержанту не потребовалось, он и так меня узнал. Вместе с ним мы направились к начальнику лагеря лейтенанту госбезопастности Бедину. По пути сержант рассказал, что связь нарушена, и никаких указаний, как поступать с интернированными поляками, они не получали. Их лагерь немецкие самолёты не бомбили. Но связные и прибывающие со строительных объектов команды, рассказывают об ужасах, творящихся на дорогах.
Войдя в кабинет Бедина, я удивился. В отличие от своего подчиненного сержанта, спокойного как удав, лейтенант был весь издёрганный, какой-то нервный и суетливый. Он очень обрадовался моему появлению, и практически сразу стал требовать оказания помощи в эвакуации. Но потом опомнился и попросил у меня документы. Узнав, что я не из штаба 10-й армии, несколько сник и стал жаловаться на ужасное положение, в котором они оказались. На тридцать семь человек личного состава у него под надзором находилось триста девяносто интернированных. Имелось два броневика и шесть полуторок.