Янка мечтала о любви к человеку, которому бы отдалась вся и навсегда; о жизни вдвоем, полной восторг, как рисовали ее писатели в пьесах; тогда ей виделись образы влюбленных, их страстные объятия, порывы всемогущей любви, при одной мысли о которой тело пронизывала дрожь.
Янка не знала, откуда приходят эти мечты, но они приходили все чаще, несмотря на нужду, которая росла, несмотря на голод, который сжимал ее в цепких объятиях. Браслет снова попал в ломбард: нужно было постоянно покупать новые тряпки для сцены, так что иногда приходилось отказывать себе в пище. Театр ставил все новые и новые пьесы, стремясь завоевать успех, но успех не приходил.
Это угнетало и мучило Янку, лишало сил, и в то же время в ней назревал глухой бунт.
Сначала Янка чувствовала нечто вроде обиды на всех. С какой-то дикой завистью оглядывала она женщин на улице, не раз охватывало ее бешеное желание остановить нарядную, шикарную даму и спросить, знает ли та, что такое нужда?
Лица женщин, их одежда, безмятежные улыбки говорили, что эти дамы вряд ли знают о людях, которые страдают, голодают и плачут.
Но потом она стала понимать, что и сама одета так же, как другие, что таких, как она, может быть, больше; они проходят мимо нее и, тоже голодные, отчаявшиеся, бросают взгляды на прохожих. Янка пыталась найти в людской толпе лица, полные страдания, и не могла. Все выглядели довольными и счастливыми.
В такие минуты нечто вроде триумфа над разодетой и сытой толпой светилось на ее лице. Она чувствовала себя выше этого мира.
«У меня есть идея, цель!» — думала Янка.
«А для чего живут они? Зачем?» — спрашивала она себя не раз.
И не зная, как ответить, с улыбкой сожаления смотрела на их жалкое существование.
— Мотыльки! Неизвестно откуда? Зачем? И куда? — спрашивала Янка, наслаждаясь тихим презрением к людям, которое разрасталось в ней все больше и больше.
Директоршу Янка ненавидела теперь от всей души. Цабинская была с ней всегда подчеркнуто любезна, но за уроки не платила, с милой улыбкой используя свое положение. Янка не могла с ней порвать, хорошо понимая, что под обворожительной маской скрывается ведьма, которая никогда не простит ей этого. Янка презирала ее как женщину, как мать и актрису. Теперь она раскусила Пепу и ненавидела ее. Это было неизбежно: в состоянии смятения и растерянности она должна была кого-то безумно любить или ненавидеть.
Янка еще не любила, но уже ненавидела.
— Вы знаете, просто невероятно, чтоб директорша с ее ограниченностью сама распределяла роли! — сказала она однажды Владеку, обиженная тем, что ее обошли при постановке старой мелодрамы под названием «Мартин-подкидыш».
— Жаль, что вы не попросили у нее роль, вы же видите, директор бессилен.
— В самом деле! Прекрасная мысль! Попробую завтра.
— Просите роль Марии в «Докторе Робине», ставят на следующей неделе. У нас берет ангажемент один любитель, и роль Гаррика должна быть его дебютом.
— А роль Марии? Какая она?
— На редкость хороша! Мне кажется, вы бы сыграли ее блестяще. Могу принести.
— Хорошо, прочтем вместе.
На следующий день Цабинская торжественно обещала исполнить просьбу Янки. После обеда Владек принес «Доктора Робина». Он впервые пришел к Янке и постарался быть особенно красивым, элегантным, вежливым и при этом меланхолически рассеянным. Он превосходно разыгрывал любовь и уважение; был очень робок, словно от чрезмерного счастья.
— Первый раз чувствую себя таким счастливым и несмелым! — сказал Владек, целуя Янке руку.
— Почему же несмелым? Вы всегда так свободно держитесь на сцене! — несколько смутившись, возразила Янка.
— Да, но на сцене только играешь счастье, а здесь я и в самом деле счастлив.
— Счастливы? — повторила она.
Владек бросил на нее такой пламенный взгляд, так выразительно оттенил его улыбкой и с таким мастерством изобразил на лице восторг и любовную истому, что, покажи он все это на сцепе, он наверняка заслужил бы аплодисменты.
Янка отлично поняла его, и что-то дрогнуло в ней, будто слегка задели новую струну в сердце.
Владек начал читать пьесу. С каждым словом Марии темпераментная натура Янки загоралась огнем; затаив дыхание, не сводила она глаз с Владека, слушала, не решаясь словом или жестом разрушить впечатление, боясь спугнуть очарование, исходившее от его голоса и бархатисто-черных глаз.
Когда Владек кончил читать, Янка в упоении произнесла:
— Прекрасная роль!
— В этой роли вы произведете фурор, я не сомневаюсь.
— Да… Кажется, я сыграла бы ее неплохо.
— «Гаррик, создатель душ, такой могучий в "Кориолане"!» — повторяла она запомнившуюся фразу.
При этом лицо Янки светилось таким вдохновением, такой глубокой внутренней радостью, что Владек не узнавал ее.
— Да вы энтузиастка!
— Я люблю искусство! Все для него, и все в нем — вот мой девиз. Вне искусства для меня ничего не существует! — проговорила она с воодушевлением.
— Даже любви?
— Искусство кажется мне более удачным воплощением идеала, нежели любовь.
— Но искусство более чуждо людям и не столь необходимо в жизни, как любовь. Без него мир мог бы существовать, а без любви… никогда! К тому же искусство приносит горчайшие разочарования.
— Но и высшие наслаждения. Любовь волнует одного человека, искусство же — целое общество, это синтез. Его любит все человечество; из-за него страдают, и оно же приносит бессмертие.
— Это только мечты. Тысячи людей, прежде чем убедиться в этом, отдали жизнь недосягаемому призраку, и тысячи людей прокляли его.
— Да! Жизнь этих тысяч была миражем, зато они чувствовали больше, чем те, которые ни о чем не мечтали.
— Но они не были счастливы, так чего же стоят их мечты…
— А остальные счастливы?
— В тысячу раз больше, чем… мы!
Это «мы» он многозначительно подчеркнул.
— О нет! — воскликнула Янка. — Мы бываем счастливы равно и в горе и в радости, в муках и восторгах; уже и то счастье, что мы можем развиваться духовно, желать необъятного; создавать в своем воображении миры более совершенные, чем те, что нас окружают; и даже в самые горькие минуты мы способны петь гимны в честь красоты, бессмертия и мечтать, но мечтать так, чтобы совершенно забыть о жизни и жить только в мечтах!
В этот момент Янка чувствовала себя очень счастливой, волнение мешало ей говорить, и она торопилась высказать все самое важное и сокровенное.
Ее видения приняли сейчас такие отчетливые формы, так захватили ее, что Янка уже забыла о своем собеседнике и выражала мысли все более и более отвлеченные.
Интерес, с которым Владек слушал ее вначале, сменился нетерпением.
«Комедиантка!» — думал он с иронией.
Он был уверен, что Янка для того расправляет перед ним павлиньи перья восторга, чтобы ослепить и покорить его. Ои не отвечал и не прерывал Янку, но ее философия наводила на него скуку: свое счастье он определял тремя словами: «Кабак, деньги и девица».
— Немного сентиментальна эта роль Марии, — добавила Янка после долгого молчания.
— Мне она показалась лиричной, и только.
— Я хотела бы сыграть Офелию.
— Вы знаете «Гамлета»?
— Последние два года я читала только драмы и мечтала о сцене, — просто ответила Янка.
— Поистине, стоит преклонить колена перед таким энтузиазмом!
— Зачем? Нужно лишь помочь ему… дать простор…
— Если б я мог. Поверьте, я всем сердцем хотел бы видеть вас на вершине славы.
— Да, — ответила она не очень убежденно. — За «Робина» большое спасибо.
— Может быть, переписать вам роль?
— Перепишу сама, это доставит мне удовольствие.
— При разучивании роли, если пожелаете, я мог бы вам подыграть.
— Мне неловко отнимать у вас время…