— Таких дураков уже нет! — во всеуслышание заявил он.
Более всего вызывала у него насмешки замышляемая Топольским реформа; он открыто называл ее сумасбродством. Директор слишком хорошо знал публику и ее запросы.
Топольский часто устраивал у себя вечеринки, на которые приглашал тех, кто мог ему пригодиться, но открыто еще не говорил о новой труппе; зато Вавжецкий, взявший на себя все хлопоты, ратовал за новое дело как за свое собственное; теперь он совсем осмелел и, не стесняясь, требовал у Цабинского повышения жалованья.
Янка несколько раз была на вечеринках у Топольского, но испытывала там смертельную скуку; мужчины, как правило, дулись в карты, а женщины если не сплетничали и не жаловались на свою судьбу, то собирались тесным кружком и шептались друг с другом.
Однако Янку в свои тайны не посвящали, зная о том, что она бывает у Цабинского на уроках.
На последнем из таких вечеров Майковская за чаем, так, чтоб никто не слышал, попросила Янку задержаться, пообещав, что потом они с Топольским ее проводят.
Владека на такие беседы не приглашали — он был открытым и неизменным сторонником Цабинского.
Когда все ушли, Топольский сел напротив Янки и стал рассказывать ей о будущей труппе.
— Это будет образцовый театр, глашатай подлинного искусства! Состав труппы отличный, заключен контракт с одним из лучших городов, репертуар тоже подобрали, часть костюмов приобрели… Почти все готово…
— Чего же недостает? — спросила Янка и решила, что постарается попасть именно в эту труппу.
— Не хватает немного денег. Самую малость! Какой-нибудь тысячи рублей на первый месяц…
— А взять в долг нельзя?
— Можно. Собственно, об этом я и хочу поговорить с вами по-дружески, поскольку вас мы уже считаем своей. Я дам вам хорошее жалованье и те же роли, что и для Мели, я знаю, что вы можете играть. У вас есть внешность, голос, темперамент и, что всего важнее, ваша интеллигентность, одним словом — все качества первоклассной актрисы.
— Благодарю! От всего сердца благодарю вас! — просияла Янка.
И в порыве радости поцеловала Майковскую, которая по своей привычке почти лежала на столе, бессмысленно уставившись на лампу.
— Но вы должны нам помочь! — проговорил Топольский после минутного молчания.
— Я?! Но что я могу? — удивилась Янка.
— Очень многое! Если только захотите.
— О! Можете не сомневаться, конечно захочу, ведь это же в моих интересах; но как я могу помочь, чем могу быть полезной?
— Речь идет о тысяче рублей. Деньги эти, видите ли, есть, но есть и небольшое условие.
— Какое же? — спросила она с любопытством.
Топольский придвинулся к ней ближе, по-приятельски взял за руки, после чего ответил:
— Панна Янина! От этого зависит не только судьба нашего театра, но и ваше будущее как актрисы. А потому скажу вам прямо: есть человек, который дал бы и две тысячи, но только вам лично, на иные условия он несогласен.
— Кто же это? — с тревогой спросила Янка.
— Котлицкий!
Янка опустила голову, и в комнате воцарилось молчание. Топольский смотрел на девушку с беспокойством, на лице Майковской блуждала двусмысленная, ехидная улыбка.
Янка едва не вскрикнула от неожиданности, так больно задело ее это предложение. С минуту она молчала, потом поднялась с места и твердо, решительным голосом произнесла:
— Нет, господа! Я не пойду к Котлицкому… А то, что вы мне предлагаете, — просто мерзость! Только в театре люди могут утратить всякое представление о морали, склонять к подлости и ради собственной выгоды толкать на дно других. Но вы ошиблись! Так низко я еще не пала. Больно сознавать, что вы могли хоть на минуту допустить, будто я соглашусь пойти к Котлицкому: этот человек мне противнее самого мерзкого гада! — все возбужденней говорила Янка.
— Панна Янина! Давайте все обсудим трезво, не будем возмущаться…
— И вы смеете говорить — не будем возмущаться?!
— Я вынужден так говорить — вы же просто неопытны, и только; вам кажется, моя просьба — это нечто чудовищное, она столкнет вас в грязь, осрамит, обесчестит…
— Боже мой, а что же это?! — воскликнула Янка, пораженная.
— Если не ломать комедии, не играть в прятки, а взглянуть на вещи трезво, то мы увидим, что это самая обычная вещь. О чем я прошу вас? Чтобы вы пошли к Котлицкому и взяли деньги, которые создадут нам театр и без которых мы не можем выехать из Варшавы. Что же тут плохого? Что плохого в поступке, который всех нас осчастливит?
— Как? Вы не видите ничего плохого в том, чтобы я, женщина, сама пошла на квартиру к мужчине? И за что он даст мне тысячу или две тысячи рублей?
— В вашем сожительстве с Глоговским разве кто-нибудь видел плохое? Кто упрекает, что вы теперь живете с Владеком? Что тут позорного? Все мы так живем, и неужели все поступаем подло? Нет! Все это вещи второстепенные, у нас у всех есть главное — искусство!
— Нет, не могу, — отвечала она тихо, обескураженная и подавленная тем, что все знают о ее отношениях с Владеком.
Янка все еще слушала Топольского, но она уже не понимала, что он говорит. Он приводил ей примеры, просил, говорил о том, что театру все они посвятили жизнь, что женская ласка — не такая уж большая жертва, что своим отказом она нанесет смертельный удар труппе, что на нее все рассчитывали, что все будут по гроб ей благодарны, ибо своим самопожертвованием она спасет десятки людей, что сам театр будет связан с ее именем. Он хотел во что бы то ни стало сломить ее упорство, которое было для него непонятно. Но Янка осталась непреклонной.
— Если бы даже моя жизнь зависела от этого, я и то не пошла бы… скорее решилась бы умереть!
— Тогда… прощайте! — со злостью сказал Топольский.
Янка пыталась найти какие-то оправдания, что-то объяснить, но Майковская набросила ей на плечи плащ, нахлобучила на голову шляпу и, осыпав градом оскорблений, настежь распахнула перед Янкой дверь.
Янка не сопротивлялась. Машинально спустилась она с лестницы, также машинально направилась к дому.
Порывая с Топольским, Янка не могла уже, конечно, рассчитывать на его труппу, но обиднее всего было то, что ее считают беспутной девкой, смеют делать такие предложения, ожидая, что она согласится… Янка долго не могла успокоиться.
Ночью ей снились то Котлицкий, то Владек, то театр. Все ее ругали и проклинали, за ней гналась банда оборванцев, они пытались ее схватить, избить… В толпе она различила лица Мели, Топольского, Мими, Вавжецкого.
А то вдруг ей снилось, будто она идет по улице, и все смотрят на нее так странно и недоброжелательно, что хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть эти лица, но нет уже сил тронуться с места: толпа колышется возле нее, а Топольский стоит и громко издевается: «Смотрите! Жила с Глоговским, теперь любовница Владека!». И все отворачиваются от нее.
И вдруг новое видение. Янка даже вскрикнула во сне, увидев, как отец идет под руку с Кренской и говорит, указывая на дочь: «Жила с Глоговским, теперь любовница Владека!».
— О боже! — мучительно шепчет Янка сквозь сон. — О боже!
А толпа знакомых все растет: ксендз из Буковца, пансионные наставницы, школьные подруги, Гжесикевич — все спешат пройти мимо и смотрят на нее с той жуткой улыбкой, от которой становится больно, как от удара кнутом.
Проснулась Янка заплаканная и смертельно уставшая.
Еще перед репетицией за ней зашел Владек. Янка сама бросилась ему навстречу. Такого с ней еще не случалось.
— Все знают! — прошептала она, скрывая лицо на его груди.
Он догадался, в чем дело.
— Ну так что ж? Разве это преступление? — заметил он невозмутимо, но все же помрачнел; сидя на стуле, он то начинал ерзать, то нервно потирал колено.
Янка заметила его состояние и, тут же позабыв о своих горестях, участливо спросила: