В комнате Цабинской Янка уже не увидела ни венков, ни мебели, ни кровати с пологом; остались только голые стены с отбитой штукатуркой; там, где еще совсем недавно висели картины, теперь были лишь следы от вырванных крюков. Посреди комнаты стояла огромная корзина; няня, измученная хлопотами, укладывала в нее гардероб Пепы. Цабинская с папиросой во рту давала указания, то и дело покрикивая на детей, которые, разыгравшись, катались по матрацам и разбросанной на полу соломе.
Янку Цабинская встретила с наигранным радушием.
— Здесь такая пыль, просто невыносимо. Няня, осторожней, помнутся платья. Идемте на улицу, — обратилась она к Янке, надевая плащ и шляпу.
Они вышли, Цабинская потянула Янку в свою кондитерскую и там за чашкой шоколада долго извинялась за мужа.
— Поверьте мне, директор был тогда раздражен, он не думал, что говорит. И ничего удивительного: так старается, отдает в заклад собственные вещи, лишь бы труппа ни в чем не нуждалась, и вдруг Топольский подстраивает такие штучки, разбивает труппу. Тут и святой потерял бы терпение, да к тому же Топольский сказал ему, что вы едете с ними.
Янка ничего не ответила, ей было уже все равно. Но когда Цабинская попросила, чтобы Янка сию же минуту шла упаковывать вещи — после обеда они выезжают в Плоцк и пришлют за ней извозчика, она, не колеблясь, сказала:
— Благодарю вас за вашу доброту, но я не поеду.
Не поверив своим ушам, Цабинская воскликнула:
— Как, вы получили ангажемент! Но где?
— Нигде. Я совсем не буду играть.
— То есть как? Бросаете сцену, вы, с вашим талантом?
— Наигралась досыта, — с горечью ответила Янка.
— Не вините в этом меня: вы первый год на сцене, вам нигде бы не дали сразу больших ролей.
— О! Я уже больше не стану их добиваться.
— А я полагала, что в Плоцке вы будете жить вместе с нами, так было бы лучше для вас и для моей девчурки. Подумайте хорошенько, я обещаю давать вам роли.
— Нет, нет! Достаточно натерпелась я нужды, у меня не хватит сил переносить это дальше, и вообще я не могу, не могу, — едва слышно повторила Янка со слезами на глазах: предложение Цабинской, как луч света, возродило надежду на будущее, пробудив на мгновение прежний огонь, мечты о победах; но Янка тут же вспомнила о своем положении, о страданиях, которые ждут ее, и еще решительней добавила:
— Не могу, не могу! — И слезы неудержимо покатились по ее щекам; Цабинская, придвинувшись к ней, с участием спросила:
— Ради бога, что с вами? Скажите мне, может быть, я сумею помочь?
Янка покраснела, молча пожала Цабинской руку и поспешно вышла из кондитерской. Ее душили слезы, душила жизнь.
Вскоре к ней пришел Станиславский и стал уговаривать поехать с ним в провинцию. Он основал труппу из восьмидесяти человек, отдавал Янке первые роли, обещая несомненный успех в небольших городах. Он перечислил всех, кого ангажировал к себе: в основном это была молодежь, начинающие актеры, полные сил, огня и таланта. Станиславский надеялся, что это будет драматическая школа, и он поведет всех дорогой подлинного искусства, будет учителем и отцом, воспитает настоящих мастеров, достойных театра и его лучших традиций.
Янка решительно отказалась. Искренне поблагодарив за участие, какое ей старый актер оказывал летом, Янка очень тепло, словно навсегда, распрощалась с ним.
Когда Станиславский ушел, Янка решила свести с жизнью счеты. Она еще не сказала себе — умру! Если бы даже кто-то угадал в ней подобные мысли, она бы искренне запротестовала, но эти мысли, еще не отчетливые и неосознанные, уже зародились.
В час, когда уезжали Цабинские, Янка пошла на пристань.
Она стояла на мосту и смотрела на удаляющийся пароход, на серые волны Вислы, с плеском бившиеся об устои моста, на затуманенный осенней мглой горизонт. Ее охватила такая странная тоска, что, казалось, нет сил ни пошевелиться, ни оторвать от воды взгляда.
Наступала ночь, а Янка все еще стояла, глядя в пустоту; ряды фонарей на набережной светились в сумраке, отливая золотым блеском и бросая на подвижную зеленоватую поверхность воды бледные дрожащие пятна. Сзади наплывал шум города, извозчики с грохотом проносились по мосту, звонили трамваи, со смехом проходили люди, где-то звучала мелодия песенки, слышались игривые звуки шарманки, наплывали теплые порывы ветра, сменялись холодным дыханием водной глубины, и все это как бы отражалось от нее, словно от полированной поверхности камня.
Вода внизу причудливо меняла свои краски, она была то совсем черной, то вдруг появлялись на ней какие-то отблески, красные языки пламени, фиолетовые полосы, желтые лучи. Там, должно быть, жизнь была полнее и лучше: весело перешептывались волны, разбиваясь об устои моста, о каменные набережные, с безудержным хохотом сливались, громоздились одна на другую и катились дальше. Янке казалось, будто она слышит их беззаботный смех, призывы и радостные голоса.
— Что вы тут делаете?
Янка вздрогнула и медленно обернулась. Сзади стояла Вольская и с тревожным любопытством наблюдала за Янкой.
— Ничего, смотрю, — тихо ответила та.
— Идемте, здесь нездоровый воздух, — сказала Вольская, взяв Янку под руку: в потускневших глазах Янки она безошибочно угадала мысль о самоубийстве.
Янка позволила себя увести. Они обе долго молчали, затем Янка едва слышно спросила:
— Вы не уехали?
— Не могла. Знаете, мой Янек снова расхворался. Доктор запретил поднимать его с кровати, да и самой мне ясно — это может его погубить, — с тоской в голосе пояснила Вольская. — Пришлось остаться; что делать, не отдавать же его в больницу. Если суждено чему случиться, так умрем оба, одного не оставлю. Доктор говорит, есть надежда, что он поправится.
Янка с каким-то странным чувством всматривалась в лицо женщины, изможденное, но светившееся такой огромной любовью. Вольская была одета как нищая: темный, весь в пятнах плащ, серое изношенное платье, порыжевшая шляпа, черные заштопанные перчатки, вылинявший зонтик, и на фоне этого убожества, как солнце, светилась любовь к ребенку. Мать ни с чем не считалась: что не касалось ребенка, не имело для нее никакого смысла.
Янка шла рядом, с восхищением глядя на эту женщину. Она знала ее историю.
Девушка из богатой, интеллигентной семьи влюбилась в актера и то ли по этой причине, то ли из любви к театру поступила на сцену. Вскоре любовник ее бросил, и начались дни испытаний, нужды, унижения, но бросить сцену она уже не смогла, а теперь всю свою любовь, все надежды обратила на сына, который тяжело болел с самой весны.
«Откуда у нее берутся силы?» — думала Янка.
— Что вы сейчас делаете?
Вольская вздрогнула, легкий румянец пробежал по исхудавшему лицу, губы ее задрожали.
— Пою… Что же мне оставалось делать, надо ведь жить, надо лечить Янека, надо… Мне ужасно стыдно, но надо. Ах! доля моя, доля!
— Но я ничего не понимаю. — Янка удивилась, почему Вольская стыдится петь.
— Панна Янина, обещайте, что не скажете никому ни слова, хорошо? — со слезами в голосе попросила Вольская.
— Ну конечно, обещаю, да и кому рассказывать, я же совсем одна.
— Пою в ресторане на Подвалье, — тихо, чуть ли не скороговоркой сообщила Вольская.
— В ресторане! — прошептала Янка и от неожиданности остановилась.
— А что мне оставалось делать? Ну скажите, что? Нужно ведь есть, где-то жить… А чем я могу заработать? Шить я не умею. Дома немного играла на рояле, немного говорила по-французски, но этим, пожалуй, и гроша не заработаешь. Нашла в «Курьере» объявление: требуются певицы, и вот пою. Платят мне рубль в день, питание и… но… — Слезы помешали ей говорить, Вольская схватила Янкину руку и лихорадочно стиснула ее. Та ответила пожатием, и они молча пошли дальше.
— Пойдемте со мной, мне будет легче, хорошо?
Янка согласилась.
Они вошли в ресторан «Под мостом» на Подвалье. Это был узенький садик с несколькими хилыми деревцами. Рядом с входом — колодец. Слева из-за беленого забора торчали балки — там находился, по-видимому, дровяной склад. Керосиновые фонари тускло освещали сад. Десятка три белых лакированных столиков да стулья грубой работы составляли всю обстановку ресторана. Справа был расположен одноэтажный флигель, над которым висела кровля соседнего дома. Прямо перед входом вздымалась неоштукатуренная с решетчатыми оконцами задняя стена бывшего дворца Кохановских, построенного на углу Медовой и Капитульной улиц.