— Ну, господа, господа, этим вы меня просто сразили: я и понятия не имел, что такое Париж!
— Что ж! — отозвался Бисиу. — Зато теперь вы будете знать, что можно увидеть за десять минут в проезде Оперы. Смотрите-ка!..
В эту минуту в проезде появились двое: мужчина и женщина. Женщина была ни хороша, ни дурна собой; по цвету и покрою ее одежды в ней сразу можно было узнать актрису. Мужчина походил на певчего.
— Вот, — пояснил Бисиу, — баритональный бас и еще одна прима-балерина. Бас — человек огромного таланта, но так как в оперных партитурах басовые партии обычно занимают незначительное место, он едва зарабатывает столько, сколько получает танцовщица. Танцовщица эта прославилась еще до появления Тальони и Эльслер; она сохранила в нашем балете характерный танец и выразительную мимику, — и если бы ее знаменитые соперницы не раскрыли в танце неведомую дотоле поэзию, она бы считалась звездой первой величины. Сейчас она — на втором месте, но все же загребает свои тридцать тысяч франков, ее преданным другом состоит один из пэров Франции, очень влиятельный в палате. А вот и танцовщица третьего разряда; она существует лишь благодаря поддержке всемогущей газеты. Вздумай дирекция не возобновить с нею контракт — и министерство нажило бы себе еще одного врага. Кордебалет — большая сила в Опере: поэтому в высших кругах денди и политических деятелей считается гораздо более хорошим тоном иметь связь с танцовщицей, нежели с певицей. В первых рядах партера, где сидят завсегдатаи оперы, слова: «Сударь, вы, видно, предпочитаете пение?» — звучат насмешкой.
С ними поравнялся человек небольшого роста, заурядной наружности, просто одетый.
— А вот наконец и другая половина оперных сборов — тенор. В наши дни — ни поэма, ни музыка, ни спектакль немыслимы без знаменитого тенора, который виртуозно выводит верхние ноты. Тенор — это любовь, это голос, волнующий душу, хватающий за сердце; немудрено, что оклад тенора куда внушительнее министерского. Сто тысяч франков за глотку, сто тысяч франков за лодыжки — вот два финансовых бича Оперы.
— Я просто одурел при виде всех этих сотен тысяч франков, запросто прогуливающихся здесь, — проговорил Газональ.
— Ты еще не то увидишь, дорогой кузен. Следуй только за нами... Мы возьмемся за Париж, как музыкант за виолончель, и покажем тебе, как играют на этом инструменте, словом — как развлекаются в Париже.
— Это какой-то калейдоскоп окружностью в семь лье! — воскликнул Газональ.
— Прежде чем водить господина Газоналя по Парижу, мне нужно еще забежать к Гайару, — сказал Бисиу.
— А знаешь что? Гайар может быть полезен в деле кузена!
— Это еще что за механизм? — спросил Газональ.
— Это не механизм, а механик. Гайар — один из наших друзей, который в конце концов стал издателем газеты; его характеру, как и его кассе, свойственны колебания, подобные морскому приливу и отливу. Гайар может помочь тебе выиграть процесс...
— Он уже проигран...
— В таком случае, сейчас самое время выиграть его, — вставил Бисиу.
Когда трое приятелей пришли к Теодору Гайару, проживавшему в те годы на улице Менар, лакей попросил их подождать в будуаре, объяснив, что хозяин занят важным деловым разговором.
— С кем? — спросил Бисиу.
— С человеком, который продает ему способ арестовать неуловимого должника, — ответила, входя в комнату, красивая женщина в восхитительном утреннем наряде.
— В таком случае, милая Сюзанна, — сказал Бисиу, — мы-то можем пройти к нему.
— Ах! До чего хороша! — воскликнул Газональ.
— Это госпожа Гайар, — шепнул ему Леон де Лора. — Дорогой кузен, перед тобой — самая скромная женщина во всем Париже: ее благосклонностью пользовались многие, ныне она довольствуется одним мужем.
— Что угодно их высочествам? — шутливо вопросил, подражая Фредерику Леметру, издатель при виде двух своих приятелей.
Теодор Гайар в свое время отличался умом, но, постоянно вращаясь в одной и той же среде, кончил тем, что поглупел — явление морального порядка, весьма распространенное в Париже. В ту пору любимым его развлечением было уснащать свою речь заимствованными из модных пьес словечками, которые он произносил на манер знаменитых актеров.
— Мы пришли поболтать, — ответил Леон.
— Вы неиспрр...авимы, молодой человек! (Одри в «Жонглерах».)
— ...Словом, теперь-то уж он наверняка в наших руках! — сказал собеседник Гайара, заканчивая разговор.
— Так ли уж наверняка, папаша Фроманто? — усомнился Гайар. — Уже одиннадцать раз, как вечером он бывал в наших руках, а утром вы его снова упускали.
— Что поделаешь! Я в жизни своей еще не встречал такого непоседливого должника. Он совсем как паровоз: заснет в Париже, а проснется в департаменте Сены и Уазы! Ни дать ни взять — замок с секретом! — Уловив на лице Гайара усмешку, он добавил: — Так говорят в нашем деле: сцапать человека, застукать его — значит арестовать. В сыскной полиции выражаются несколько иначе. Видок[2] говаривал своим клиентам: »Тебе уже подано». Куда смешнее — ведь речь шла о гильотине.
Газональ, которого Бисиу подтолкнул локтем, навострил уши и был весь внимание.
— Сударь, вы подмажете? — спросил Фроманто со сдержанной угрозой в голосе.
— Все дело в пятидесяти сантимах (Одри в «Жонглерах»), — отозвался издатель, доставая пятифранковую монету и вручая ее Фроманто.
— А для пройдох? — спросил тот.
— Каких пройдох? — удивился Гайар.
— Тех, чьими услугами я пользуюсь, — бесстрастно пояснил Фроманто.
— А что, есть еще кто-нибудь сортом ниже? — осведомился Бисиу.
— Да, сударь, — ответил сыщик. — Это — те, кто, сам того не подозревая, доставляет нам сведения и не требует платы за услуги. На мой взгляд, дураки и простофили куда ниже пройдох.
— Среди пройдох нередко встретишь людей остроумных и ярких! — воскликнул Леон.
— Значит, вы служите в полиции? — осведомился Газональ, с тревожным любопытством вглядываясь в низенького, сухонького, невозмутимого человечка, одетого, как младший писец судебного пристава.
— Какую именно полицию вы имеете в виду? — спросил Фроманто.
— А что, разве их несколько?
— Временами их число доходило до пяти, — ответил Фроманто. — Полиция сыскная, начальником которой был Видок. Тайная полиция — ее начальник всегда неизвестен. Политическая полиция — ну, это полиция Фуше. Затем еще полиция Министерства иностранных дел и, наконец, дворцовая полиция (при императоре, при Людовике Восемнадцатом и так далее), а она вечно ссорилась с той, что помещается на набережной Малакэ. Ее упразднил господин Деказ. Я начал свою службу в полиции Людовика Восемнадцатого, я поступил туда в 1793 году, вместе с беднягой Контансоном.
Леон де Лора, Бисиу, Газональ и Гайар переглянулись; взгляд их выражал одну и ту же мысль: «Скольким людям отрубили голову по милости Фроманто?»
— Теперь хотят обойтись без нас! Чепуха! — продолжал, помолчав, маленький человек, внезапно ставший таким страшным. — После 1830 года в префектуре хотят иметь людей порядочных; я подал в отставку и кое-как пробавляюсь задержанием несостоятельных должников.
— Он — правая рука приставов коммерческого суда, — шепнул Гайар Бисиу. — Но никогда не знаешь, кто ему платит больше — кредитор или должник.
— Чем низменнее профессия, тем нужнее в ней высокая честность, — наставительно изрек Фроманто. — Я служу тому, кто больше платит. Вы хотите получить свои пятьдесят тысяч, а с тем, кто вам может это обстряпать, вы торгуетесь из-за каждого гроша. Выкладывайте пятьсот франков, и завтра утром мы застукаем вашего молодчика, потому что мы уже вчера постелили ему.
— Пятьсот франков вам одному? — воскликнул Теодор Гайар.
— Лизетта ходит без шали, — ответил сыщик, и ни один мускул не дрогнул в его лице. — Я зову ее Лизеттой. по примеру Беранже.
— У вас есть Лизетта, и вы занимаетесь таким ремеслом! — возмутился добродетельный Газональ.
2