— Как? И ты, отче?
— Разве я не человек и не эгоист, думаешь ты? — засмеялся весело ксендз.
— Но какой же это проект?
— Должен мне основать школу для детей и больницу для убогих, без этого не отстану; да вдобавок и церковь должен поправить.
— Согласен, согласен, согласен! — раздался вдруг за ними голос Вацлава, который пришел пешком из Пальника и явился подле них незаметно.
— А хорошо это так подслушивать?
— Извините; слышал только последние слова и соглашаюсь на все, лишь бы получил все эти обещанные золотые горы; но все-таки с условием…
— Вот как! Условия!
— А как же! Я имею на них право: я ведь буду основателем.
— Ну! Какое же?
— Поправляя церковь, строя школу, я буду иметь право и вам новый домик построить…
— Э, Бог с тобой, и без этого можно обойтись; лишнее Богу и бедным необходимо, а ксендзу был бы уголок…
Ротмистр, который боялся, не подслушали ли его, несколько сконфуженный, поздоровался с Вацлавом и взглянул ему в лицо, которое сияло тихим спокойствием. Видно было, что он пришел удвоить счастье, разделив его с приятелями, что как делится он чувствами, так готов был поделиться и самым богатством.
В то время как сцена эта разыгрывалась подле конюшни, Бжо-зовская, которой кучер Вареля рассказал все, влетела такая растрепанная, испуганная и бледная в горенку Франи, что дух у нее захватывало и язык отнялся.
Франя вскочила, испуганная, из-за пялец.
— Что такое? Что такое?
— А, а, ты не поверишь! Ей-Богу, чудеса, ужасти!
— Что ж такое, Бжозося?
— Пан Вацлав…
— Господи! Что с ним сделалось? Говори! — крикнула Франя, опрокидывая кресло и столик и подбегая к ней, бледная и испуганная. — Что случилось с ним? Ради Бога! Пойдем, поедем!
— Но дай же мне дух перевести! — Бжозовская упала на кресло.
— Ради Бога! Хоть одно слово, милая Бжозося! Он не умер, не ушибся?
— Нет! Нет… Миллионы, миллионы!
— Какие миллионы! Что с тобой?
— Достались ему за морем, не знаю где, в Америке или в Калифорнии! Страшный богач! Богаче всех, как князь, как король!.. Вообрази себе!..
Франя побледнела, потом устыдилась своего первого движения и несколько обиженная спросила:
— Ну, что же в этом ужасного? Бжозовская, боясь, не смела объясниться.
Франя, собрав потихоньку клубки, иголки и разбросанную работу, не говоря ни слова, воротилась к пяльцам, как до нее долетели голоса отца, ксендза Вареля и еще кого-то.
Она подняла головку: у окна стоял Вацлав и, как прежде, кланялся ей с улыбкой и взором, в которых не было ничего нового, ничего изменившегося.
Бжозовская при этом явлении опять крикнула, но уже с радости, торжественно и, не колеблясь, кинулась к окну.
— Правда ли это, пан Вацлав? (Как теперь его называть?..). Правда ли?.. Эти миллионы! Миллионы?!
— Что, моя дорогая панна?
— Но это наследство, богатство! Господи! Господи! Это, верно, сказка! Вы нисколько не радуетесь!
— Да с чего же бы мне особенно радоваться?
Ротмистр, который видел и слышал это, успокоился несколько, видя, как мало подействовало на Вацлава обогащение. Боялся он, однако ж, и думал еще, что деньги, как вино, охмеляют не сразу.
Между тем вечер прошел чрезвычайно приятно в обществе Вареля и Вацлава. Это было уже позднею осенью, но день выдался необыкновенно теплый, и потому столик был накрыт на крыльце, куда доносились звуки сельской жизни и то особенное осеннее благоухание, в котором слышатся и овощи, и жниво, бледная роза, увядающие листья и приятный запах позднего сена.
Фране скоро возвратилась обычная веселость, и она доверчиво глянула в будущее; даже Бжозовская прояснилась и только таращила постоянно глаза на нового богача, как бы ища в нем перемены. Ротмистр был как-то печален: он хоть и верил Вацлаву, но ему приятнее было отдать дочь свою с хорошим приданым, чем отдать ее теперь большому и богатому барину как ничтожную для него шляхтянку.
В Дендерове тотчас по отъезде гостей все разбрелись; никому в этом семействе не нужно было другого; графиня отправилась размышлять об увядающей красоте своей и еще кое о ком; Сильван о своей будущей женитьбе; графа грызла зависть; Цеся мечтала, что привлечет Вацлава силой воспоминаний и могуществом своих взглядов. Затем никто не думал поверять свои тайны другому, каждый нес свой крест один, согбенный и печальный. Не было в них сердца, не было чувства!
Страдали все, страдали! Граф упрекал себя в преступлении, как в глупости, метался, видя потерянными тысячные выгоды, которые доставила бы ему добродетель, ругался и досадовал, но поздно, поздно!