В расчете старого Дендеры, который, мечтая о будущем, вертелся около завтрака, было довольно много ума; но граф сильно ошибался, думая, что Цеся поручит ему свои дела. При всей молодости дочь его уже знала цену денег, и удовольствия свободы, и слабости отца, и то, наконец, что могло бы ожидать ее под его управлением.
Графиня притворялась чрезвычайно искусно печальною по поводу отъезда сына, прибавляя к этому особенный оттенок материнского беспокойства, родительской заботливости, боязни за будущее, тоски по дитяти. Меланхолия ее была серьезна, полна задумчивости, полна, сказал бы иной, молитвы и приготовления к смерти… но в сердце летал ветер по безграничной пустыне.
Граф Вольский, на которого Цеся, несмотря на расчет отца, немного обращала внимания, подсел к хозяйке дома; старик Дендера стал толковать и советоваться о чем-то с сыном, а Цеся, не раздумывая долго, подхватила, словно принадлежащую ей добычу, Вацлава. Учтивость не позволяла ему убежать от кузины, а осторожность заставляла вести разговор в легком, шуточном тоне, который не допускал бы сентиментальности и воспоминаний. Цеся, однако ж, умела и в той холодной атмосфере поместить то, что хотела. Перед отъездом Сильвана она подхватила Вацлава под предлогом показывания цветов, которые теперь как-то особенно страстно полюбила, и повела его в маленькую оранжерею, устроенную подле залы.
— Между этими прекрасными цветами, — заметил Вацлав, вглядываясь, — должно быть очень много подарков маршалка Фарурея; это объясняет мне, почему вы так ими занимаетесь!
Цеся пожала плечами; напоминание о Фарурее, особенно в устах Вацлава, было ей неприятно, как укор, как насмешка; легкий румянец покрыл ее бледное личико.
— Ах, перестаньте говорить о нем, — ответила она, — еще целую жизнь предстоит мне быть с ним, этого довольно; теперь можно немного и забыть его.
— Даже забыть? — спросил Вацлав. — Как забыть?
— Хотя бы и так, — шепнула Цеся, — припомним, когда-то будет нужно.
— Забыть! — повторил еще раз молодой человек. — Разве это возможно?
В этой шутке Цеся заметила более, чем в ней было на самом деле, или вернее, притворилась, что видит в ней много; она взглянула на Вацлава с кокетливой и печальной улыбкой и, решив тут же действовать на него наступательно и смело, не колеблясь ответила:
— Да ведь вы не можете же сказать, что я иду за него по безумной привязанности, по любви, в которую трудно уверовать. Мне кажется, тут нет тайны; я не чувствую к нему отвращение, и это уже много, но не чувствую и привязанности; это брак по рассудку… Я думаю, что маршалку не могло бы и присниться, что я люблю его.
— Вы шутите, — сказал Вацлав.
— Нет, говорю серьезно, говорю искреннюю правду. Не люблю его, во-первых, потому, что он вовсе не такой человек, которого бы можно было любить: румяна и пластыри ему нужнее сердца и любви; во-вторых…
— Это во-вторых уже совершенно лишнее. Но вкусы так различны на свете, а маршалек так мил…
— Мил! — воскликнула Цеся, смеясь. — И вы научились лгать! Это была бы странность, притворство; я слишком простодушна, эксцентричность не прельщает меня. И еще повторяю, во-вторых, по-вашему, лишнее: не люблю его, потому, может быть, что совсем не могу любить.
— Этому я легко верю.
— Как всегда, мужчины всему дурному верят скорее; почему это?
— Потому, что в самом деле вы не можете и не должны любить.
— Отчего же у меня должно быть отнято это чувство?
— Может быть, самой судьбой.
— За какое же это преступление?
— Так глубоко заглянуть в тайники предопределения не умею; но вы когда-то, прежде, говорили мне сами, что вам нужны только поклонники и невольники…
— Это шутка, — сказала Цеся тихо и с притворным чувством, — но в них половина правды, которая огорчает меня. Неужели вы в самом деле так думаете? Остроумная ли это насмешка или выражение убеждения?
— Я не обладаю остроумием, — сказал Вацлав. — А что думаю, то и говорю, — прибавил он серьезно.
— Вы так думаете? Ха, ха! — воскликнула насмешливо, но, видимо, задетая за живое Цеся, на глаза которой невольно навертывались слезы досады и нетерпения. — Да, вы, может быть, не ошибаетесь. Не умею и не могу любить. Я — фурия, Эвменида, какое-то чудовище, без сердца, без чувства, так. Вы отгадали, отгадали…
Она сказала это с живостью, срывая листья с бедного растения, которое подвернулось ей под руку, а опечаленное лицо, хоть глаза уже были сухи, доказывало, как она была огорчена.
— Смешны люди, — прибавила она тихо, — смешны суждения людские. Для них только то и существует, что они видят, что ощущают…