Издалека, посреди обнаженных деревьев, заблестели освещенные окошечки бедного, покачнувшегося приходского домика, свидетельствовавшие о несчастье, которое нежданно заглянуло в этот домик. Тихий шепот доходил до слуха Вацлава, и, несмотря на ночь, по дороге к двору, перед крыльцом двигались и толкались человеческие фигуры, поспешающие из бедного домика и торопящиеся туда. На крыльце, в сенях, в комнате — везде было много народу; тут были все те, кто слышал о несчастии ксендза Вареля, этого отца бедных, каждый бежал узнать о нем, спешил поплакать над его страданиями, хотел помочь ему чем-нибудь. Врача принесли чуть не на руках: это был уже знакомый нам пан Штурм, который, как всегда, и тут начал с открытия страшной опасности; но на этот раз он не притворялся и не ошибся; опасность была действительно, и большая. Под окнами домика, у покачнувшихся стен его, подслушивали и подсматривали бедняки грустно, печально, беспокойно, желая подхватить хоть одно слово, желая хоть издали еще раз взглянуть на своего благодетеля. Внутри, в первой комнате, Вацлав застал, кроме заплаканной Дороты и доктора Штурма, серьезно занятого приготовлением лекарства, старика Курдеша, который ночью прилетел сюда в своей бричке, и еще двух или трех ближайших соседей. Бедняки, не смея входить, заглядывали украдкой, расспрашивали Дороту, уходили на цыпочках и плакали. Тот, который вез ксендза Вареля, разбитый сам опасно, потому что упал между лошадей, не дав себя осмотреть, сидел изувеченный у стены и плакал, проклиная несчастную минуту.
В первой комнате горела одна свеча, не ясно, едва бросая тусклый свет на молчаливую и печальную толпу, в другой на кровати лежал ксендз Варель, страшно изувеченный, разбитый, весь обвязанный бинтами, замаранными кровью, и молился довольно еще громко и ясно перед распятием, которое держал в руке. Лицо его было наклонено к распятию, на него были уставлены и глаза, страдания никогда бы не вырвали из груди его крика, но погружали его в мертвое и долгое молчание, которое было страшнее стонов… Победив самое страдание, он по временам шептал слабым голосом молитвы. Викарий молился, стоя подле него на коленях.
— Ксендз-викарий, — сказал Варель после минутного молчания, — похлопочи, чтобы того беднягу Штурм осмотрел.
— Его уже осмотрели.
— Поверь мне, что до сих пор нет еще. Я это вижу, я чувствую, что он страдает, что никто и не дотронулся до него; я не успокоюсь, пока этого не сделают.
Викарий встал, пошел, шепнул что-то на ухо врачу, который недоверчиво покачал головой и, пожав плечами, принялся наконец за бедного мужичка.
— Ксендз викарий, — позвал больной через минуту, — чтобы этим почтенным людям, которые пришли ухаживать за мной, достало хлеба, чтобы их хорошенько угостили, чтобы не остались они голодны: поди и скажи от меня об этом Дороте.
— Дорота отдала бы им все до последней крошки, но ни один из них и не думает о хлебе, все плачут.
— Добрые люди, добрые! Эх! Надо умереть, Вацлав, — обратился он к приезжему, — но смерть не страшна, дитя мое, смерть только конец битве. Ксендз викарий, — прибавил он с беспокойством, — сделай из любви ко мне, о чем я тебя попрошу.
— Все, что прикажешь, отче.
— Найдешь там после меня несколько рублей: отдай их бедным, платье тоже бедным, книги возьми себе, распятие отошлешь моему брату, с числом моей смерти… и…
— Но ты, отче, не умрешь, — прервал его викарий, — пан Штурм обнадеживает нас.
— Что ты говоришь, брат: я знаю лучше Штурма, что умру! Я уже исповедался перед тобою, должен исповедаться еще раз, прежде чем закрою глаза. В тяжких грехах, которые соблазняли ближних, в злодейских помыслах, с которыми приходилось бороться, должно исповедоваться публично, громко, как делали христиане первых веков.
— Боже мой, разве ты можешь упрекнуть себя в чем-нибудь подобном?
— Увидите, дети мои, — ответил спокойно Варель, — хочу принести Богу в жертву и то мнение о моей набожности, какое имел обо мне свет; может быть, за это Бог отпустит мне грехи мои… Попросите ко мне всех.
— Но, мой отче, Бог не требует таких жертв.
— Брат мой, во имя Христово заклинаю тебя, сделай, как я прошу.
— Если же ты не умрешь, зачем это?.. Позволь упросить тебя!
— Что я умру скоро, в этом Бог ниспослал мне уверенность: я страдаю сильно, я разбит на куски. Поторопись исполнить мое желание, меня может одолеть горячка, и я потеряю сознание. Штурм обещает немного; поживу несколько часов, но уже без памяти: это будут потерянные минуты.