Чтоб отнять у барона всякую надежду, Сильвану не нужно было лгать; он рассказал о денежном положении так неожиданно разбогатевшего двоюродного братца, о его характере, о привязанности к Фране и заключил объявлением о скорой его женитьбе. Барон слушал со вниманием, печальный, молчаливый, задумчивый и, простившись с Сильваном, побежал тотчас с этими вестями, вероятно, к дочери.
Через несколько дней прекрасная Эвелина показалась наконец в гостиной, изменившаяся, бледная, расстроенная до того, что малейший шелест приводил ее в трепет, и хуже, чем когда-либо, приняла она ухаживания Сильвана. В это время как раз было получено письмо от графа о женитьбе Вацлава, и новость эта послужила предметом разговора, потому что Сильван поторопился объявить ее всем. Эвелина едва услышала об этом, выбежала из гостиной и уже не возвращалась к гостям; отец сидел, очевидно, как на булавках. Точно такое же впечатление произвело это известие и на Цесю, которая, с досады и от бессильного желания мести, первый раз в жизни плакала. Она повторяла, что еще отомстит, откладывая исполнение своих намерений, в надежде на силу воспоминаний и свою ловкость; а так как ничто уже не удерживало ее в Варшаве, где в обществе она не имела слишком большого успеха, то стала торопить мать домой.
Сильван их не удерживал, покупки были сделаны, почти все окончено, графиня Евгения скучала, следовательно, все легко согласились на необходимость возвращения, и Сильван, взяв остаток денег у матери, проводил ее в Милосну, торопясь воротиться в Варшаву.
Освободясь теперь от глаз матери, от соперничества с Вацлавом, Сильван весь отдался усиленному ухаживанию за баронессою. Время свое он делил надвое: на заискивание у Гормейеров, в большом свете, и увеселения по углам в подобранном обществе гуляк, в садах, в мужских компаниях, где пили и играли до упаду.
Одно не мешало другому, обе эти жизни шли рядом, никогда не сталкиваясь одна с другой. Большая часть товарищей Сильвана, как он сам, одной ногой стояла на паркете салонов, другой — в уличной грязи. Свежие, в белых перчатках, сентиментальные, хорошо образованные среди женщин и значительнейших лиц, они сбрасывали фраки, стыд, умеренность и все чувства приличия у Ома и в Швейцарской Долине. Смелейшие и более опытные пускались иногда для оригинальности и в Зеленую Долину, подражая, как они говорили, князю Иосифу, который под конец жизни чувствовал особенное расположение к грязнейшим существам. Не было дня без какого-нибудь увеселения в этом роде; то кто-нибудь проигрывал завтрак на пари, и он длился часто до ночи; в другой раз кто-нибудь давал гастрономический обед для приезжего с лысиной; там был чай с картами, в ином месте карты с чаем и т. п. У Сильвана доставало на все и здоровья, и расположения, он сразу подделался и тоном, и самонадеянностью к кутящей и ничего не делающей молодежи; но карман его страдал сильно, двойной расход — на посещение высшего общества и на кутеж — был чрезвычайно велик. В картах ему не везло, да он и не умел играть, а понемногу приобретал к картам страсть; таким образом, не проходило вечера, чтобы касса его не понесла значительного ущерба. Скоро и то, что он взял из дома, и то, что занял у Вацлава, и то, что ему оставила мать, даже деньги, оставленные ему на. покупки для Цеси, стали исчезать. Но Сильван, получивший уже известность и познакомившись с теми, которые были ему нужны, уже мог делать долги, начав это понемногу еще при деньгах.
Между тем дела с молодой вдовой шли туго и трудно; печаль ее, усиленная видом Вацлава, немножко умерилась в продолжение нескольких недель, она снова стала выходить к гостям, Сильван возвратился к statu quo ante bellum, но успехов не делал.
Эвелина при каждом разговоре расспрашивала его только о Вацлаве, допытывалась малейших подробностей о нем, хотела иметь портрет Франи, хотела знать историю его прошедшего и, хотя Сильван вовсе не старался выхвалять его, нисколько не переменялась.
Время уходило, деньги исчезали, надо было наконец поступить решительно. Сильван долго раздумывал, не желая поставить все на одну карту; но наконец поехал к барону и просил у него руки дочери.
Барон принял это с холодным лицом, будто ожидал, поклонился, как бы благодаря, и, подумав с минуту, ответил:
— Дочь моя, любезный граф, полная распорядительница своей воли; не угодно ли вам обратиться поэтому к ней; печаль ее еще свежа, сердце слишком огорчено, и вряд ли может она привязаться к кому-нибудь снова. Как отец, если б ваше предложение было принято, я желал бы только знать о положении ваших дел; но теперь еще я не хочу слышать об этом до тех пор, пока дочь моя не решит дела. По этой же причине не считаю еще нужным объяснять и наши денежные дела.