О том, каким образом попал Вацлав в Дендерово говорили очень мало; граф неохотно, с неудовольствием, с замешательством, с сердцем вспоминал обстоятельства, касающиеся появления сироты, что объяснялось обыкновенно нежеланием графа хвалиться добрым делом.
Печаль, несчастие возвышают благородные души, они возбуждают мысль и сердце. Многим несчастье заменяет мать и ведет их к доблести. Таким именно оно было для Вацлава, который сжился с ним и ему обязан был своими достоинствами. Но превосходства Вацлава над окружающими, его достоинств, его мысли крылатой не знал никто из людей, живущих с ним. Для них он был весьма обыкновенный, глуповатый, постоянно задумчивый, упорно молчаливый человек, который любил музыку. Редко достигало до их слуха слово, вырвавшееся из глубины души, да и того (не ожидая) не понимали они или даже не расслышали.
В Дендерове было одно только лицо, которое иногда, иногда и очень редко, бросало на Вацлава взгляд сострадания, будто любви, но и то украдкой, и то словно подавало ему милостыню, а при людях никогда. И за это, впрочем, бедный Вацлав поклялся сохранить в сердце своем вечную признательность графине Цецилии.
Прежде, однако ж, чем познакомиться с графиней Цецилией, должны мы, кажется мне, по старшинству, представиться ее матушке и узнать ее покороче. Итак: графиня, графиня!.. Вы знаете, конечно, на Божьем свете очень много хитрых женщин, потому что их, как и хитрых мужчин, очень много; сомневаюсь, однако, ж, чтобы вы когда-нибудь встречали такой тип хитрости, каким была графиня. Тип этот был замечательнейшим экземпляром своего рода потому особенно, что никто не заподозревал ее ни в скрытности, ни во лжи, ни в притворстве. По наружности (за исключением посвященных в таинства) это был образец общественных добродетелей, это была женщина, кроткая как ангел, привязанная к своим детям до беспамятства, сострадательная до увлечения, вся — чувства, вся в сердце; а на самом-то деле в груди ее была пустота. Билось там что-то — тихо, слабо, изредка горячей, но ни для кого особенно.
Все в ней было заучено, рассчитано, все было — ложь, от вздоха до слез, от радости до конвульсий; с одинаковым совершенством умела она при надобности заплакать и рассмеяться, почувствовать спазмы и заболеть, смотреть и не видеть, не слушая услышать; она так владела собой, что не раз обманывала даже врачей, притворяясь больной. Холодная как лед, равнодушная ко всему, что бы ей ни встретилось, она умела окружить себя блеском многих добродетелей. На сорокалетнем возрасте сама создала себе красоту, еще довольно привлекательную и необыкновенную, меланхолическую, оригинальную; сберегла свои глаза; стан, улыбка, рот и волосы ее совершенно сохранились; казалось, в ней осталась еще прелесть молодости, даже до детского болтанья, даже до отлично разыгрываемой наивности; порой она драпировалась в привлекательную грусть, утопала в слезной атмосфере задумчивости и, казалось, говорила: пожалейте меня!
Как искусная кокетка, она умела, будто сама не зная, как-то просто и ловко водить за собой сразу пятерых и всех, не возбуждая в них ревности, успокоить различным образом, не давая заметить постороннему глазу ни одного слова, обращенного к кому-нибудь исключительно. В обществе она разыгрывала отлично роль проникнутой чувством необыкновеннейшей любви к матери, к которой на самом-то деле была менее чем равнодушна, безумною любовью к детям, нежностью к мужу, горячим сочувствием к друзьям, необыкновенною любезностью ко всем. Никого зато не возвеличивали так некоторые, никого не жалели так многие как ее; многие находили, что с графом, человеком холодным и надменным, занятым только собой и спекуляциями, такая необыкновенно чувствительная женщина не может быть счастлива. Она между тем при людях выказывала заботливую привязанность к мужу, который платил ей такою же монетой.
В присутствии посторонних что это была за дочь! Какая мать! Она беспрестанно целовала свою Цесю; кутала ее предупредительно от холода, бегала за нею, следила ее каждый шаг, нежно выговаривала ей за все, что могло хоть немного повредить здоровью; зато, когда они оставались с глазу на глаз, не говорила с ней ни слова или холодно останавливала ее и, что еще хуже, делала весьма горькие выговоры. К сыну, которого она действительно любила больше, она казалась равнодушной; ей не хотелось обнаружить своего чувства, чтобы не изменить принятому правилу; она постоянно скрывала свою мысль, не желая отдать ее в руки людям; ее можно было бы назвать ученицей Талейрана.