— Чем же он приобрел его, — воскликнул граф, — этот проклятый жид?
— Я ведь не говорил, что он был жид, — заметил Фарурей, — потому что это, может быть, сплетни.
— Но ведь эти сплетни имеют основание? — воскликнул граф в отчаянии.
— О ком же не злословят! — утешал его Фарурей.
Сигизмунд-Август схватился за голову, закусив губы и закрывая глаза, упал на диван.
— Говорите уже все, маршалек, говорите, ничто меня не тронет теперь…
— Этот барон Гормейер имел большие связи; прислуживался сильно и как-то понемногу втерся в лучшее общество, женился.
— На ком? — спросил граф.
— Не знаю, на какой-то дочери банкира.
— Жид на жидовке, великолепно! — сказал Сигизмунд-Август, скрипнув зубами. — Ну, и что же потом? Явились жиденята!
— Он овдовел, но у него осталась дочь; все соглашались в том, что это было чудо красоты; ей дали заботливейшее воспитание. Вся Вена бегала за хорошенькой Эвелиной.
— И она вышла замуж?
— Нет, она не вышла замуж, — сказал холодно Фарурей, — она никогда не была замужем.
— Это что же? Это что-то новое! Маршалек, заклинаю вас, не цедите мне по словечку, говорите скоро и ясно.
— Ее увидал князь Ф…, она понравилась ему, он полюбил ее, и…
— И что же?..
— И ей дали потом титул графини фон…
— Этого только недоставало!..
— Заметили, однако же, скоро, что любовь стала угрожать будущности князя; его хотели женить, он не хотел и слушать об этом, весь погряз в своей привязанности, он имел даже намерение, как говорят, жениться на чудной красавице Эвелине, которая любила его до безумия и которую он обожал до безумия. Прибегли к энергическим мерам, чтобы их разлучить. Князя отправили в Италию, а графине приказано удалиться из Вены, сначала во Львов, потом за границу, и назначено двадцать тысяч пожизненной пенсии.
Дендера, слушая это, сидел бледный, беспрестанно хватаясь за голову.
— Это смерть! Это погибель! — говорил он прерывающимся голосом. — Это унижение, это падение! Это обман! Я не допущу этого позора, я лечу, разведу их; это не может состояться! А, Сильван, Сильван! Где знание людей, чтобы, несмотря на мои предостережения, позволить так увлечь себя и обмануть?..
Граф помолчал с минуту и потом вдруг прибавил:
— Не хочу его видеть, отрекаюсь от него навеки! Но скажите же, маршалек, так это человек богатый?
— Вовсе нет, если уж хотите знать всю правду, — сказал Фарурей, — Гормейер был когда-то богат, но несчастная страсть к картам поглотила все; дочь принуждена смотреть, чтобы он вконец не разорился. Все их имущество составляет эта пенсия, великолепнейшее серебро — подарок князя и драгоценности, оставшиеся от торговли или от того же князя.
Дендера был уничтожен.
— Извините, граф, — прибавил Фарурей, — что я сообщил вам такие неприятные известия, но что делать? Вы хотели знать всю правду, я не мог соврать перед вами. Скажу только еще то, что женитьба эта не такое, однако же, зло, как кажется… Перебравшись в Галицию, можно извлечь из него выгоды.
Граф ничего не ответил, но видно было, как он страдал; он рвал на себе платье и метался как сумасшедший.
— Благодарю, благодарю! — воскликнул он наконец с особенным ударением, отыскивая блестящими глазами и конвульсивными движениями перо и чернильницу, звоня и роясь на столике.
— Еще есть время; надо помешать этому, — продолжал он, — я пошлю, поеду, расстрою. Вот несчастье! Вот удар, какой не поражал нашего рода в продолжение двухсот лет! Я их знать не хочу, я отрекаюсь от Сильвана, это глупец!
Фарурей ходил молча.
— Наконец, — сказал он через минуту, — хоть все сказанное мною заимствовано из вернейших источников, кто знает, может быть, недоброжелательство и прибавило что-нибудь? Меня поразило во время пребывания моего в Вене чудесное личико Эвелины. О, ведь и прекрасна же она, как ангел! По этому-то поводу я и узнал эту оригинальную историю! Чудеса рассказывали о ее привязанности к князю! После разлуки с ним, она чуть не умерла с отчаяния.
— Превосходная история! Превосходная жена! — восклицал Дендера. — Вот попались-то мы! И в приданое ошейник, сундук серебра и пожизненная пенсия. Черт бы их побрал! Ха, ха!
Граф смеялся, но смеялся с бешеной злобой. В эту минуту, словно нарочно, вошел слуга и на серебряном подносе подал только что привезенную почту. Дрожащею рукою перебрал ее Дендера, разорвал конверт, на котором узнал почерк Сильвана и упал в кресло, вскрикнув:
— Свершилось! Женился! Едут! Нет средств остановить, они в дороге; завтра, через несколько дней могут быть в Дендерове! Ах, это какое-то проклятие Божие!