«Удвоение» затрагивает нередко не только интригу, но и характеры. Если молодые люди все одинаково влюблены без памяти и беспомощны в достижении цели, то старики отцы достаточно часто составляют контрастные пары по жизнеотношению и нраву — таковы суровый Менедем и либеральный Хремет в «Самоистязателе» или деревенский житель Демея и горожанин Микион в «Братьях». Контраст распространяется и на рабов — назовем пронырливого Дава и туповатого Биррию в «Девушке с Андроса».
Вообще без хитрого раба не обходится почти ни одна комедия. Принято считать, что рабы у Теренция значительно уступают аналогичным персонажам Плавта, где они без стеснения помыкают своими одуревшими от любви молодыми хозяевами и виртуозно обводят вокруг пальца старых. Действительно, рабы у Теренция ведут себя менее агрессивно по отношению к своим господам, но их роль в ведении интриги или хотя бы создании безнадежной путаницы нельзя недооценивать. Дав советует Памфилу притворно согласиться на женитьбу и этим порождает цепь всяких двусмыслиц и недоразумений («Девушка с Андроса»). Сир приводит в дом Вакхиду, выдает ее за любовницу Клинии и добивается того, что оба старика окончательно запутываются в своем отношении к сыновьям («Самоистязатель»). Другой Сир, в «Братьях», морочит голову своими россказнями Демее, чем создает великолепную путаницу, распутать которую помогает только случай.
Счастливый случай вообще часто помогает тому, что все трудности (в том числе и созданные рабами) в конце концов улаживаются: девушка-бесприданница оказывается дочерью зажиточного соседа, прижитой им где-нибудь на стороне, или подброшенной по каким-то причинам в раннем детстве, или потерянной во время войны («Формион», «Самоистязатель», «Девушка с Андроса»); воин остается с носом, а гетера рвет со своим прошлым («Евнух»); несправедливо заподозренный в измене молодой человек получает возможность доказать свою верность честной девушке («Братья»).
Если бы, однако, все содержание комедий Теренция сводилось к повторению тысячу раз использованных сюжетных стереотипов, творчество его едва ли оказало бы такое воздействие на новую европейскую драму. Сила Теренция в том, что он (как на греческой сцене Менандр) сумел обогатить стандартные схемы участием в них живых людей с их достоинствами и недостатками, верностью долгу и нравственными промахами, увлечениями и раскаяньем. Стандартные маски скупого отца, злодейки свекрови, разлучницы гетеры переосмысляются у Теренция таким образом, что возникают фигуры, прямо противоположные привычным комическим амплуа.
Вот Менедем из «Самоистязателя». Как и положено суровому отцу, он донимал сына бесконечными наставлениями, чем вынудил его покинуть родину и уйти в наемники. Теперь старик полон раскаянья, обрекает себя сам на изнурительную работу и при возвращении сына готов от радости на любые расходы, лишь бы загладить свою вину перед ним: он понял, что молодость имеет право на увлечения и даже безрассудство. Еще более последовательно придерживается этой программы старый холостяк Микион, олицетворяющий систему либерального воспитания («Братья»): он прямо-таки считает, что для юноши вовсе не грех влюбляться, кутить и даже выламывать двери в доме у сводника. «Двери выломал? Поправят. Платье изорвал? Починится». Важно, чтобы сын не таился от отца, не боялся кары и преследований; дружелюбие и откровенность — вот гарантия того, что в своих поступках сын никогда не зайдет слишком далеко. И сыновья, надо признать, платят отцам искренностью за искренность: достаточно прочитать в тех же «Братьях» 4-ю и 5-ю сцены IV акта, чтобы понять, как ценит Эсхин доброту своего приемного отца и какие душевные муки испытывает при мысли, что его могут заподозрить в предательстве возлюбленной. От суровой римской морали, превыше всего ставившей отцовскую власть и беспрекословное подчинение ей всех членов семьи, все это довольно далеко, как далеко и от комедийных масок ворчливого старика и юноши, привыкшего срывать цветы удовольствия где только возможно.