Конгрив пришел в мир драматургии и театра на переломе эпох, когда принципы и эстетика периода Реставрации уже изживали себя, а новые идеи грядущего века Просвещения еще только зарождались. Это был мир неустроенный, стремящийся осмыслить итоги общественных перемен, происшедших в результате революционного перелома, обрести свою философию, эстетику, создать новое искусство, которое отвечало бы на проблемы современности.
Исследователь творчества Конгрива Ф. У. Бейтсон обращает внимание на одно из писем драматурга 1714 г. к Эдварду Поттеру, в котором Конгрив просит своего друга купить для него на аукционе портрет графа Рочестера (1647-1680), знаменитого вольнодумца и поэта[367]. Циник и богохульник, свободомыслие которого в вопросах религии имело своим основанием продуманную систему деистических взглядов, Рочестер сочетал в себе черты светского дясентльмена, мецената, аристократа-остроумца, скептически относящегося к возможностям человеческого разума, издевающегося над пуританскими добродетелями, призывающего ловить миг наслаждений. Едва ли Конгрив хотел полностью идентифицировать себя с графом Рочестером, однако вполне возможно, что ему нравилось до известной степени отождествлять себя с прославленным деятелем уходящей эпохи.
Значительное идеологическое течение — либертинаж, окрашивающее весь XVII век, был своеобразным промежуточным звеном между ренессансным материализмом Деперье, Рабле и Монтеня и мировоззрением просветителей XVIII столетия. В Англию это философское течение проникло из Франции, где слово «либертинаж» имело в XVII в. двойное значение: с одной стороны — «вольнодумство», «свободомыслие», с другой — «игривость души», «динамика страстей», «распущенность». Обозначение одним термином двух столь различных понятий имело явно полемический характер, дискредитирующий вольнодумство. «Отождествление свободомыслия и половой распущенности шло из реакционных, дворянско-церковных кругов, — пишет С. С. Мокульский, — пытавшихся объяснить всякое отклонение от церковной догмы и авторитарной морали самыми низменными побуждениями и прежде всего стремлением сбросить с себя узду в области частной жизни и личных отношений. Правда, среди части аристократической молодежи уже в первой трети XVII в. появляется обыкновение афишировать свое презрение к религии и церкви и демонстративно кощунствовать, в то же время отдаваясь своим низменным, порочным инстинктам. Такое «озорное» безбожие не имело ничего общего с настоящим философским либертинажем, продолжавшим лучшие традиции ренессансного вольнодумства»[368].
Либертинаж проникает в Англию уже в самом начале XVII столетия. Большой популярностью пользовались в эту пору в дворянско-аристократических кругах взгляды одного из оригинальнейших французских поэтов Теофиля де Вио (1590-1626), яркого представителя раннего либертинажа, который был лишен у него возвышенной моральной окраски и приближался к аморализму дворянской богемы. Наиболее четко свои философские концепции Теофиль де Вио выразил в «Первой сатире», где он сопоставляет человека и животное: оба они одинаково появляются на свет, но животное, в отличие от человека, не боится ада. Жизнь человека — сплошные страдания, особенно страшна старость. Счастье заключается в свободе, в абсолютной свободе от условностей, в возможности следовать своим наклонностям, желаниям, страстям. Против Теофиля де Вио и его последователей неоднократно ополчались иезуиты, часто поднимавшие кампании против либертенов, в которых они видели слуг дьявола и врагов престола. В объемистой книге иезуита Гарасса «Любопытная доктрина остромыслов нашего времени» (1623), направленной против приверженцев Теофиля де Вио, либертены обвиняются в скептицизме и антирационализме, в стремлении противопоставить религии материальное чувственное начало. Либертены (и это более всего возмущает Гарасса) считают, что бог существует лишь для бедных, что понятия морали и нравственности — пустая условность. Гарасс награждает либертенов множеством эпитетов, именуя их детерминистами, материалистами, атеистами, поклоняющимися природе[369].
367
William Congreve. Letters and Documents. Ed. by John C. Hodges. New York, 1964, p. 70.