Шарпер. А вот человек, который столь же пылко клянется, что ненавидит его.
Беллмур. Кто? Хартуэлл? Согласен, но он умеет и кое-что почище. Ну, Джордж, где ты сегодня выкладывал свои ядовито-злобные истины, развлекая общество, как врач развлекает собеседников рассказом об их болезнях и немощах? Какую леди ты разочаровал, убедив, что лицо, которое она подмалевывала себе все утро, — отнюдь не ее собственное лицо? Мне ведь известно, что ты, невежа, так же неблагосклонен к женщинам, как зеркало к красавице, перенесшей оспу.
Хартуэлл. Признаюсь, я не стану прибегать к мерзким фальшивым ужимкам и тошнотворной лести, чтобы подлизаться к хорошенькой разряженной потаскушке, которая, в свой черед, станет подлизываться ко мне, а заодно ублажать любого щенка, вьющегося вокруг нее, как акробат, в чьем репертуаре всегда одни и те же трюки. А ты, как я догадываюсь, именно этим сейчас и занимаешься.
Беллмур. Ну, что бы тебе поспеть сюда чуточку раньше! Ты обратил бы Вейнлава в свою веру и приобрел бы в его лице поборника своего дела.
Хартуэлл. Как! Вейнлав был здесь? Вот уж с кем любовь каждый день играет первоапрельскую шутку: он вечно в бесплодных поисках, вечно ищет приключений и никогда не приходит в порт.
Шарпер. А все потому, что слишком любит отплывать в непогоду, бороться с ветрами, идти против течения и двигаться вперед, невзирая ни на какие препятствия.
Хартуэлл. Разве он не отдал якорь близ Араминты?
Беллмур. По правде сказать, она — самая подходящая для него пара, потому что похожа на плавучий остров: то подойдет чуть ли не вплотную, то опять исчезнет. Вот он и поглощен тем, что преследует ее.
Шарпер. Она, должно быть, очень неглупая особа, коль скоро справляется с таким взбалмошным поклонником.
Беллмур. Право, не знаю. Характер, которым он наделен, очень для него удобен: он дорожит женщиной, пока она его интересует, и бросает ее, как только любовь утрачивает прелесть новизны и превращается в докуку.
Шарпер. Что обличает в нем неспособность к страсти, сильный ум и дурной нрав.
Хартуэлл. А также свидетельствует о том, что глупости Вейнлав делает с большой осмотрительностью.
Шарпер. Ты, Беллмур, обязан стоять за него хотя бы из признательности: ты с наслаждением жнешь там, где он сеял; он разрабатывает золотую жилу, а ты чеканишь на слитках свое изображение.
Беллмур. А вот Вейнлав другого мнения: уверяет, что жилу разрабатываю именно я. Что ж, каждый получает свою долю удовольствий, причем именно ту, какая больше по душе. Ему нравится вспугнуть куропатку, мне — накрыть ее.
Хартуэлл. Ну, а я предпочел бы отпустить.
Шарпер. Но понежничав с нею. Полагаю, Джордж, на большее ты уже не способен.
Хартуэлл. Заблуждаешься, любезнейший мистер Молокосос. Я способен на все, на что способен ты, и натура у меня не менее живая, разве что ртути в крови поменьше. Правда, я не разжигаю свой аппетит, а жду естественного позыва, полагая, что сперва надо почувствовать соблазн, а поддаться ему никогда не поздно.
Беллмур. Никогда не поздно? Человеку такого почтенного возраста уместней было бы сказать «никогда не рано».
Хартуэлл. Однако именно вы, юные, пылкие, дерзкие греховодники, нередко поддаетесь ему слишком поздно. Намерения у вас предосудительные, но осуществление их не доставляет вам никакого удовольствия. Ей-богу, вы так падки на искушение, что избавляете дьявола от труда искушать вас. Вы не заглатываете крючок, который сами же наживили, не потому, что осторожны, а потому, что, наживляя его, уже успели пресытиться ловлей: приманка, которую вы считали средством возбуждения аппетита, вывертывает ваш слабый желудок. Ваша любовь, как две капли воды, похожа на вашу храбрость, которую вы на первых порах стараетесь выказать при каждом удобном случае; но уже через год-другой, утратив боеспособность или оружие, вы умеряете свой пыл, и грозный клинок, раньше столь часто обнажавшийся вами, обречен навсегда ржаветь в ножнах.
Беллмур. Ей-богу, ты — старый распутник удивительно хороших правил. Вдохновляй нас, молодых, и дальше — с годами, может быть, мы сравняемся с тобой в порочности.