Входит Д у с я.
В чем дело, Дуся? Почему вы врываетесь ко мне без стука?
Д у с я. Простите, я… я… думала, что здесь Зигфрид.
Х о д у н о в. Зигфрид занят. Он читает по складам афишу. Что вы хотите? Забрать посуду? Получить пропуск? Говорите быстро, мне надоела неизвестность.
Д у с я. Можно, Борис Семенович, я это тут… на столе оставлю?
Х о д у н о в. Что это такое?
Д у с я. Это для Зигфрида. Он… еще не завтракал.
Х о д у н о в. Слушайте, Дуся, у вашего Зигфрида такая успеваемость, что его можно оставить не только без завтрака — без обеда, без ужина.
Д у с я. Борис Семенович, вы не сердитесь, ведь он еще совсем мальчик. Он непривычный к театру.
Х о д у н о в. Мальчик? Тогда купите ему, Дуся, велосипед, и пускай катается у вас во дворе. Мне он не нужен. Слушайте, Дуся, наш театр переходит на групповые пропуска. Соберите всех ваших родственников, всех соседей, я им дам шесть рядов и половину яруса, только пригоните их на «Лучше поздно, чем никогда».
Д у с я. Они уже смотрели.
Х о д у н о в. Посмотрят еще раз.
Д у с я. Нет! Я предлагала, а они сопротивляются. Говорят — лучше никогда, чем еще раз.
Х о д у н о в. Принесите нарзан!
Д у с я. Нет у меня нарзана — кончился! (Уходит.)
Звонит телефон.
Х о д у н о в (взяв трубку). Да, Театр имени… Почему «труп»?.. Какая «вдова»?.. Только на «Двенадцатую ночь»…
Входит З и г ф р и д.
Подождите, сейчас проверю. (Кладет трубку. Зигфриду.) Вы давали объявление в «Вечерние новости»?
З и г ф р и д. Я… Вот газета. А что?
Х о д у н о в. Слушайте, Зигфрид, вы же безграмотный человек. Я начинаю думать, что вы опоздали поступить в семилетку и решили устроиться в театр. Над нами же смеется весь город. Встаньте на стул и прочтите вслух, что вы написали.
З и г ф р и д. Зачем на стул? Я так прочитаю.
Х о д у н о в. Нет, встаньте на стул. Я хочу, чтобы вы стояли передо мной во весь рост, живым укором. Чтобы я видел, каким нулем я заполнил штатную единицу. Читайте.
З и г ф р и д (встав на стул, читает). «Театр имени… двадцать первого вместо спектакля «Валенсианская вдова» в десятый раз «Лучше поздно, чем никогда». Билеты со штампом на «Вдову» действительны на «Двенадцатую ночь» или на что угодно…» Все…
Х о д у н о в. Все? Очень хорошо! За эту художественную прозу будете платить вы. И имейте в виду, Зигфрид, еще одно взыскание, и вы горите, как елочная свеча, — быстро и с треском. Что значит «на что угодно»? Что это за широкий выбор?
З и г ф р и д. Борис Семенович, я не виноват, что выпали кавычки, а у Шекспира…
Х о д у н о в. Что у Шекспира, я знаю. А у вас… маразм. Вы… вы полный и законченный…
В дверях показалась И н г а Х р и с т о ф о р о в н а.
З и г ф р и д (увидев ее). Борис Семенович, женщина! (Падает со стула.)
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Простите, я помешала? Вы заняты?
Х о д у н о в. Ничего-ничего, заходите. Это Зигфрид позировал для собственного памятника. Я думаю, что в бронзе он будет неплох. Садитесь.
З и г ф р и д. Мне можно идти? Я… свободен?
Х о д у н о в. Да! С пятнадцатого числа.
З и г ф р и д убегает.
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Борис Семенович, как вы просили, я говорила с Игнатом по поводу пьесы.
Х о д у н о в. Ну и что?
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Я убеждала, молила, стояла перед ним на коленях. Я была с ним нежна и резка, груба и ласкова…
Х о д у н о в. Простите, меня не интересует, какими средствами жена может воздействовать на своего супруга. Это ваше глубоко интерьерное дело. Меня интересует результат. Что Игнатий Игнатьевич?
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Он… ни в какую. Он возмущен, оскорблен и говорит, что передает «Гололедицу» в другой театр.
Х о д у н о в. Как это — в другой? Жена Пузырева у нас, а пьеса… в другом театре? У них шницель, а у нас… горчица? Вы меня извините, но это… нонсенс! (Звонит.) Срочно ко мне Купюрцева! (Кладет трубку.) Инга Христофоровна, я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я сейчас говорю с вами не как директор с подчиненной, а как… художник с женой художника. Когда мы приглашали вас в театр, мы рассчитывали, что «Гололедица» заморозит наше штатное расписание и мы сможем сохранить вас в театре, но… этого не случилось. «Гололедицы» у нас нет. И я боюсь, что жестокая волна экономии унесет наши последние единицы и нам с вами — увы! — придется расстаться. Больно, горько, но фактам надо смотреть в глаза.