Вся семья с нетерпением ожидала ответа от Штефана. Через месяц письмо пришло. Я вскрыла конверт и к ужасу своему увидела пять страниц, написанных убористым почерком. Тут открылась дверь, и в дом вошел папа.
— О! — сказал он. — Письмо! Из ГДР! Ну, читай, дочурка!
И дочурка начала читать. Я читала как бы про себя, время от времени прерываясь на невнятное бормотание и возгласы. Папа заинтересованно смотрел на меня. Наконец не выдержал.
— Что пишет? — спросил он.
— Все в порядке, — ответила я, пресекая дальнейшие расспросы, и забормотала дальше.
«Ага, понятно, — бубнила я, переворачивая страницы. — Хм, интересно! О, надо же!»
— Неужели ты все понимаешь? — ласково спросил папа.
— Конечно! — ответила я и подумала, что это как-то неестественно — все понимать. Надо же хоть что-нибудь и не понять. А то не поверит. — Ой, — сказала я, как бы споткнувшись на самом трудном месте. — Вот тут непонятно. Сейчас посмотрю в словаре, — и полезла в шкаф.
— Где? — спросил папа, выхватывая у меня письмо. — Где непонятно?
Я наугад ткнула в какое-то слово. Папа посмотрел. Лицо его налилось малиновым цветом и стало похоже на плюшевый занавес во дворце культуры.
— Что! — заорал он. — Что! Девять лет! Девять лет коту под хвост! — И он выскочил на кухню к маме. — Иди, полюбуйся на свою дочь! — орал он, размахивая письмом. — Я всегда говорил, что твое либеральное воспитание до добра не доведет! Радуйся, у нас в доме великовозрастная идиотка! — И он швырнул письмо прямо на тесто для пирога.
Мама взяла письмо в руки, смахнула с него муку и попросила внятно объяснить, что случилось.
— Она не поняла! — снова заорал папа и разразился жутким лающим смехом. — Лучше спроси, что она не поняла!
— Что? — невозмутимо спросила мама.
— Она не поняла слова «марка»!
С тех пор я всячески старалась ограничить свое общение с немецким языком. Он отвечал мне взаимностью. В университете на факультете журналистики мне, правда, удалось получить пятерку на госэкзаменах по иностранным языкам. Но это не считается. Там все получали пятерки. Даже дура Филимонова, которая заявила, что возьмет себе как иностранный каракалпакский, а так как преподавателей этого языка в Москве нет и никогда не было, на экзамене ей поверили на слово.
Однако судьба меня не хранила. Через много лет после описываемых событий меня занесло на границу Чехии и Германии, в маленький горнолыжный городок. Самое ужасное, что занесло меня туда вместе с Муркой. В этом городке местное чешское население изъяснялось исключительно на немецком языке. Ну и на чешском, конечно, который, в принципе, при большом желании можно понять. Но вот разговаривать… У них там даже обмен валюты шел не с долларов, а с марок. Мурка, натурально, заявила, что я, как носитель немецкого языка, буду ответственной за связи с общественностью, а у меня в голове одна фраза: «I’m Schulerin». Что в вольном переводе с жуткой англо-немецкой помеси означает: «Я — школьница». Причем без артикля, потому что, какого рода слово «школьница», я за десять лет обучения так и не усвоила.
И вот с этой загадочной фразой в голове я плетусь за Муркой в кафе. В кафе сидят жирные немцы и жрут что-то умопомрачительное. Такое все из взбитых сливок, фруктов и шоколадок, все из себя воздушное. Мурка тычет в воздушное и велит заказать ей то же самое. Я бормочу что-то невнятное, официантка кивает и приносит Мурке черствый коржик. Мурка смотрит на коржик, потом на меня, тычет в коржик пальцем и спрашивает очень тихо и очень грозно:
— Это что?
— Это коржик, — честно отвечаю я и не мигая гляжу ей в глаза, чтобы выглядеть как можно искренней.
— Коржик… — задумчиво повторяет Мура, как бы решая важную государственную задачу, а именно: убить меня сразу или чуточку повременить. — Значит, говоришь, коржик. — И глаза ее стекленеют.