Мы с Мышкой грустно глядим друг на друга. Праздник не удался. Я снова беру трубку и вяло набираю Мурку.
— Мура! — строго говорю я. — Нам тут Лесной Брат сказал, что ты паспорт не хочешь менять…
В трубке раздается волчий вой, переходящий в поросячий визг.
— Вы! — орет Мурка. — Вы! Лучшие подруги! Вы рассказали ему про мой возраст! Ему, мужчине моей жизни! Да я лучше возраст поменяю, чем паспорт!
— Мура! — еще строже говорю я. — Не визжи! Ничего мы ему не рассказывали. Он сам нам все рассказал. Он, Мура, с тобой пятнадцать лет живет, он про твой возраст лучше тебя знает.
— Дудки! — орет Мурка. — Нет у меня никакого возраста!
— Есть, — говорю я, сменяя гнев на милость. — И возраст твой, Мура, прекрасен. Каждая хотела бы иметь такой возраст, но не у каждой получается. Особенно гражданки пенсионного возраста могли бы тебе позавидовать.
— Правда? — спрашивает Мурка, и в голосе ее слышится робкая надежда на то, что еще не все потеряно.
— Правда. Гебе надо гордиться своим возрастом, Мура. А что касается паспорта, то его сейчас всем меняют независимо от возраста, пола, национальности и гражданского состояния. Не отрывайся от народа, Мура. Нехорошо это. Иди в милицию и сдайся властям вместе со старым паспортом! Заодно отчество поменяешь, — подумав, добавляю я.
Последний аргумент сломил ее окончательно. Мура пошла. Под давлением нашей с Мышкой общественности Мура пошла прямиком в паспортный стол и выяснила часы его работы, которые никоим образом не совпадали с часами ее жизнедеятельности. В том смысле, что, когда она еще спала, они работали, а когда она просыпалась, они уже рулили домой. И Мура еще раз напряглась и поставила будильник на одиннадцать часов утра, чтобы не опоздать к закрытию паспортного стола. И стала ходить к ним каждый день. Но не потому, что они так сильно ей понравились. Просто вырисовывалась странная тенденция: когда бы Мурка ни пришла в паспортный стол, паспортистка обедала. Вместе с ней обедали все сотрудники этой богоугодной организации. Иногда это был ранний обед типа второй завтрак, иногда поздний типа полдник, иногда праздничный типа в честь дня железнодорожника. В любом случае им было не до Мурки. И вот они не спеша себе обедали и во время обеда рассказывали друг другу про свою горькую женскую долюшку, а Мурка сидела в коридоре и глотала слюнки.
Так она сидела несколько дней, а потом встала, подошла к столу и как следует подкрепилась селедкой. Паспортистка посмотрела на Мурку строго, тем самым давая понять, что право на селедку имеют только граждане с персональным женским горем в активе. Мурка призадумалась, поднапряглась, даже глаза выпучила, но не обнаружила у себя никакого, даже самого завалященького, женского горя. Тогда она решила пойти на хитрость. Она показала теткам свой старый паспорт и сказала, что муж-самодур выгнал ее с этим паспортом из дома как объект, не имеющий надлежащей прописки, а у нее, между прочим, дети — ребенок Машка и ребенок Кузя (что правда), — и теперь дети останутся без матери и пойдут по миру с протянутой рукой (что тоже правда — руки у этих детей загребущие), и в эту протянутую руку кто-нибудь непременно положит бычка, только не в томате, а в какой-нибудь дряни из ближайшей лужи, и дети возьмут в свой нежный детский ротик эту дрянь (что неправда, потому что ребенок Машка — здоровенная девица двадцати лет и курит, как лошадь), — так вот, взяв в ротик дрянь, они тут же отравятся и закашляются туберкулезным кашлем, и в этот миг страна потеряет двух полноценных граждан.
Так вдохновенно врала Мурка, пока не подавилась селедочной костью и сама не закашлялась. В этом месте тетки прекратили обедать и огласили окрестности бурными аплодисментами. Из Мурки вытащили кость и на следующий день в присутствии начальника отделения милиции подполковника Ненегро ей был торжественно вручен новый паспорт. Пионеры спели в ее честь «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Церковный хор исполнил псалом № 5. А ансамбль песни и пляски восьмой колонии строгого режима, участники которого как раз в тот момент давали концерт в отделении милиции, сбацали знаменитую песню «Мурка», щелкая себя пальцами по надутым щекам. Мурка была счастлива.
СЦЕНА ВТОРАЯ,
в которой Мопси демонстрирует чудесное знание иностранных языков, а Настоящий Джигит — чудеса творческой самоотдачи
И вот Мурка опять в Москве. Через полтора месяца после предыдущего визита. Она выходит из поезда, помахивая двумя новенькими паспортами, как будто их получение — ее личная заслуга.