«Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками „Тысячи и одной ночи“, доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения, восхитительный дурман которого и источает это произведение господина Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей, с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век — век, в котором он живет. Чтение „Шагреневой кожи“ можно сравнивать с чтением „Кандида“ Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову без мозга; она — сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному „Шагреневой коже“ Бальзака. Поистине свыше дается мастерство повествования! Если ты великий ученый или серьезный писатель, но не владеешь даром рассказчика, никогда ты не станешь столь популярен, как „Тысяча и одна ночь“ или господин Бальзак. Читал я, что бог, сотворив Адама, воскликнул: „Вот человек!“ Так же можно представить, что бог, сотворив Бальзака, воскликнул: „Вот рассказчик!“ Сколько размаха! сколько духовности! Неутомимости сколько в раскрытьи мельчайших деталей для каждой ждущей пера картины романа! Как удается Бальзаку разобрать по косточкам мир! Какой чудесный хронист! Сколько же в нем хладнокровья и страсти в неразрывном единстве!»
Человеком, в столь ослепительных красках изобразившим Бальзака, оказался не кто иной, как сам Бальзак. Уж кого-кого, а себя-то он, в конце концов, знал лучше, чем кто бы то ни было.
Назначение переплета в добрые старые времена было тем же, что и роскошного женского платья, — обольщение. Для переплета выбирали самый дорогой материал, который, в свою очередь, украшали самыми блистательными узорами. Золото придавало узору лучистость, а драгоценные камни — переливчатость. И как бывает с роскошными женскими платьями, пышность переплетов вырождалась порою в безвкусицу. Иногда их настолько перегружали драгоценными камнями и золотыми украшениями, что книга превращалась в настоящий реликварий. Примером тому может служить «Pandectae», рукописная книга VI века, находящаяся ныне во флорентийской библиотеке Лауренциана. До пизанско-амальфийской войны (1135–1137) «Pandectae» пребывала в Амальфи. Взяв штурмом Амальфи и разграбив его, пизанцы завладели и книгой. В 1406 году у пизанцев выкрали книгу флорентийцы, у которых она с тех пор и сохраняется в необыкновенном почете. Мастера-краснодеревщики изготовили для нее великолепную дароносицу, дверцы которой замечательной росписью покрыл Лоренцо ди Биччи. Ключ от дароносицы хранился у высокопоставленного придворного чина, и на книгу можно было взглянуть только по особому разрешению с соблюдением строго предписанных церемоний. Переплет давал основательную возможность порезвиться. А те, кому оформительские идеи переплетчиков не позволял оплатить кошелек, довольствовались более дешевыми способами выразить в переплете свою индивидуальность. Один английский библиофил-коллекционер переплел книги об охоте в оленью шкуру. У другого же любимым чтением была книга Фокса (1517–1587) «История Якова II». А так как fox значит по-английски «лисица», остроумный библиофил использовал для переплета, естественно же, лисью шкуру.
4. ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ
Писатели XVII века часто цитируют латиноязычный текст под названием «Книжная литания», принадлежащий перу неизвестного автора, который можно назвать гимном книге: «О книга, свет, зажженный в сердце! О зеркало нашей плоти! Учит она добродетели и изгоняет грехи; она — венец мудрецов, товарищ в пути и друг очага, утеха больных, советник и спутник правящих миром; кладезь душистый изысканной речи, сад, отягченный плодами, цветочный узор полей и лугов; послушно приходит, когда позовут, всегда под рукой, всегда угождает она, и коль спросишь, немедля ответит; вскрывает она потайные печати и тьму разгоняет, в неудаче — помощник, в удаче гордыню смиряет она».[80]
С тех пор сотни блестящих умов выражали в словах свою благодарность великой Учительнице, великой Усладительнице и великой Утешительнице. Я мог бы выложить перед читателем продукцию многих столетий на эту тему. Я мог бы составить из нее отдельную огромную книгу — Антологию гимнов, сложенных во славу Книге. Я выбрал самый прекрасный из этих гимнов — молитву Прево-Парадоля, обращенную к Книге:
«О книга, будь благословенна, великая отрада и утеха! С тех пор, как род людской сказать умеет, что чувствует и мыслит, благим деянием ты мир заполонила — покоем, что вливаешь в наши души. Хрустально-чистому ключу в прохладной сени в двух шагах от пыльного пути подобна ты: скиталец равнодушный стопы свои направит мимо и, богу ведомо, чуть дальше, быть может, упадет от истощенья, но кто знаком с Тобою, спешит к Тебе, чтоб окропить горящее чело и сердцу своему вернуть былую младость. Ты красотою вечности прекрасна, всегда чиста, верна в любви и к блудным сынам твоим ты благосклонна. Пусть мертвые восстанут из могил, пусть скажут, обманула ль ты кого-нибудь хоть раз!»
Аанглийский писатель Булвер-Литтон (1803–1873) воздал хвалу книге шуткой. Один из героев его романа «Кэкстоны»[81] говорит о том, что библиотеки следовало бы каталогизировать не по областям знания, а по людским болезням и слабостям. Потому что книга — это лекарство, а библиотека — аптека. Книга излечивает все заболевания, и даже телесные. Какое-нибудь легкое чтение, например, — самое надежное средство против насморка; больной может принимать его, прихлебывая горячий чай с лимоном или ячменный отвар. В случае душевных потрясений следует читать биографии. Может быть, со знаменитостью случилось то же самое, и биография учит, как удержать в бурю рулевое колесо жизни. При невосполнимых утратах, в отчаянии и при сильнейших душевных болях легкое чтение строго противопоказано, оно было бы такой же терапевтической ошибкой, как лечение чумы розовой водичкой. Измаянная болезнью душа на щекотку не реагирует. В таких случаях излечению способствуют серьезные штудии: следует погрузиться в глубины науки и добиться вытеснения болезни страданиями духа, посланного на принудительные работы. При финансовых катастрофах следует читать стихи, которые из области материального бытия вознесут вас в мир чудесных метаморфоз. Для ипохондриков же нет более действенного средства, чем чтение книг о путешествиях и приключениях. Авантюрные деяния Колумба, Кортеса, Писарро и им подобных выбьют у него из головы всякие мелкие невзгоды и убаюкают воображение пьянящим дурманом.
О чтении против аппендицита и прочих воспалений старый Кэкстон не говорит, правда, ничего. Вместе с тем, однако, находились глубокомыслящие и не ведающие шуток специалисты, которые завсегдатаев библиотек запугивали тем, что на страницах любимых книг подстерегает их злокозненный враг здоровья — книжная пыль. И каждая пылинка оседлана сотнями бацилл. Несметное воинство врагов рода человеческого вторгается в легкие и, оккупируя их, утверждает там свое хищное владычество. Опровержением этой зловредной легенды мы обязаны отчасти одному скрупулезному немецкому библиофилу-исследователю.[82] Собрав биографические данные 222 известных библиотекарей и библиографов-исследователей, он выяснил, что средний возраст их составляет шестьдесят девять лет. То же самое проделал он затем с книгоиздателями и книготорговцами и получил ту же цифру — 69, хотя набрал для статистики только 109 человек. Но на этом он не успокоился и произвел контрольный замер. В библиографическом справочнике он проштудировал всю букву М, выловил 230 живущих среди книг ученых, средняя продолжительность жизни которых составила семьдесят четыре года. Отдельно просортировал он литературоведов: средняя продолжительность жизни — семьдесят один год! Так вырван был язык у клеветы.
80
Liber est lumen cordis, speculum corporis, virtutum magister, vitiorum depulsor, corona prudentium, comes itineris, domesticus amicus etc.
82
Е. Fischer von Roslerstamm. 1st der Biicherstaub dem Menschen schadlich? (Вредна ли для человека книжная пыль?) In: Zeit-schrift fur Bucherfreunde, 1900–1901.