И началась головокружительная карьера Траттнера. Причина, как ни странно, была проста: типография его выпускала книги только наивысшего качества. Продукция Траттнера понравилась Марии-Терезии, и она подарила ему монопольное право на издание учебной литературы. Траттнер богател и расширял дело. В 1752 году у него уже было тридцать типографий в Вене и по одной в Пеште, Загребе, Вараждине, Триесте и Линце (пештскую типографию он подарил позднее своему крестному сыну Матяшу). Потом одну за другой построил книжные лавки в Пеште, Пожони, Шопроне, Лейпциге, Франкфурте.
В 1773 году книжный Крез взялся за постройку собственной резиденции в самом сердце Вены, в Грабене, где приобрел огромный старый дом, снес его и возвел крупнейщий в Европе книжный дворец.[246] Trattnerhof был «городом в городе», писали хронисты старой Вены. Как видно из немецкого названия, торговля книгами велась не в простых лавках, а в пассаже. На мраморных колоннах покоился огромный свод, галереи были разделены решетчатыми дверями, шедеврами литья и ковки. Такого приюта для книг в частных руках с тех пор не бывало.
Траттнер скончался в возрасте 81 года, будучи венгерским дворянином, немецким имперским рыцарем и сказочно богатым человеком. Богатство его вошло в поговорку. Характеризуя чье-то необыкновенно большое состояние, венцы и поныне говорят: «Er hat's trattnerisch».[247]
Немногие из книготорговцев, конечно, могут достичь траттнеровского благополучия. Рачения здесь не достаточно, нужна удача. Девиз Траттнера так и звучал: «Labore et favore».[248] А если удача от книготорговца упрямо ускользает, то в утешение он может взять себе афоризм старого английского писателя Томаса Фуллера:
«Learning hath gained most by those books by wich the printers have lost».[249]
Подходит время, когда жизненный ассортимент книготорговца истощается и Смерть отказывается выдавать товар под вексель. Говорят, что Бенджамин Франклин об эпитафии на своем надгробии позаботился заранее. Вот этот столь часто цитируемый текст:
БЕНДЖАМИН ФРАНКЛИН,
ИЗДАТЕЛЬ ПОДОБНО ПЕРЕПЛЕТУ СТАРОЙ КНИГИ,
ЛИШЕННОЙ СВОЕГО СОДЕРЖАНИЯ,
ЗАГЛАВИЯ И ПОЗОЛОТЫ,
ПОКОИТСЯ ЗДЕСЬ ЕГО ТЕЛО
НА РАДОСТЬ ЧЕРВЯМ.
НО САМО ПРОИЗВЕДЕНИЕ НЕ ПРОПАЛО,
ИБО, СИЛЬНОЕ ВЕРОЙ, ОНО ВНОВЬ ВОЗРОДИТСЯ
В НОВОМ,
ЛУЧШЕМ ИЗДАНИИ,
ПРОВЕРЕННОМ И ИСПРАВЛЕННОМ
АВТОРОМ.
На надгробие Франклина этот текст не попал. На его могиле в Филадельфии, где он покоится вместе с женой, лежит простая каменная плита, и на ней всего лишь:
BENJAMIN
AND FRANKLIN DEBORAH
1790.
Шутка Франклина не оригинальна. Множество вариаций такого сравнения ходило по миру задолго до Франклина. Бостонский издатель Джон Фостер в 1661 году так увековечил память о себе на собственном надгробии:
Тело, некогда полное жизни, сброшено в корзину, как старый календарь.
Но неактуально оно только сейчас, еще будет в нем жизнь.
Этот прах в день воскресения вновь будет издан, без опечаток и краше.
Бог, автор великий, сделает это, повелев: Imprimatur.[250]
Отрывок из эпитафии лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона (умер в 1736):
А на могиле лондонского книгопечатника Джона Хьюма в 1829 году высекли такую надпись:
Чтобы не кончать за упокой, вспомним Джона Дантона, который прославился тем, что написал историю своей жизни. У него был счастливый, очень счастливый, но очень короткий брак: молодая жена его рано скончалась. Дантон недолго ходил в трауре и через полгода женился вновь. И чтобы обосновать столь скорое утешение, он пишет в своей книге: «Я поменял только лицо, женские добродетели в моем домашнем круге те же. Моя вторая жена — не что иное, как первая, но лишь в новом издании, исправленном и расширенном, и я бы сказал: заново переплетенном». Редко услышишь более откровенное мужское признание. Любитель книги ценит именно первое издание, в каком бы состоянии оно ни находилось. Но библиофильский подход в других областях его жизни, видимо, не действует.
14. СЛОВАРЬ ДРАГОЦЕННОГО ЯЗЫКА И ГЕОГРАФИЯ ИЗЯЩНОСТЕЙ
Время действия — XVII столетие. Место действия — дворец маркиза де Рамбуйе.
Здесь, в знаменитом голубом салоне госпожи де Рамбуйе, собирались поболтать драгоценные парижские дамы; здесь они высиживали драгоценные законы об отношениях между мужчинами и женщинами. По этим законам, женщина всегда на пьедестале, и мужчина может смотреть на нее только снизу вверх. Взгляд снизу вверх следует понимать не как непристойное запускание глаз под юбку, подобное тому, какое мы видим на картине Фрагонара «Качели», а как свободное от всех земных страстей мечтательное и набожно-очарованное созерцание высшего существа. Женщина вправе требовать от мужчины почитания, обожания и служения. В награду мужчине может быть обещана дружба и нежное отношение. Но не больше. Чистые, как ангелы, драгоценные дамы, правда, вынуждены порою этими принципами по отношению к мужчинам пренебречь, но это не значит, что обожатели драгоценных дам могут даже подумать о том, чтобы воспользоваться открывшимися при этом греховными возможностями. Необходимо, словом, удовлетворяться исключительно воздушной, бескровной и бестелесной любовной игрой.
Нежные, как лепестки роз, уста этих высших существ не могли, конечно же, раскрыться для грубой, повседневной речи. И для собственного употребления они вывели особенный язык, в котором выражения и слова, осужденные как вульгарные, были заменены на более тонкие и изящные. Скопившуюся «драгоценную» лексику издал один из посетителей салона, писатель Антуан Бодо Сомэз в «Le grand dictionnaire des Pretieuses»,[251] вышедшем в Париже в 1660 году. Этот странный словарь содержит в алфавитном порядке словарный набор голубого салона, который иначе, чем белибердой, не назовешь. Здравым умом трудно постичь, почему им не годилось слово «окно» и почему его надо было окрестить «дверью стены», причем слово «дверь» тоже было в свою очередь выброшено за окно, а водворен на его место «верный страж».
У драгоценных дам не было ни глаз, ни ушей, ни зубов, ни рук, ни ног. Глаз как «зеркало души» еще пережил прошедшие с тех пор времена, пристроившись в языке нашей эпохи как общее место, но почему «зеркало» в свою очередь сослано и перетолковано как «советник грации», понять трудно. «Нос» фигурирует в словаре как «врата величавого», причем надо знать, что «величавый» означает «ум, мозг». «Зубы» — «меблировка уст».
«Рука» — «прекрасный двигатель». Ладно. Но кому пришло в голову назвать «ноги» «милыми страдальцами»? Потому что они должны носить тело? Ведь меблировка была не только у уст, но и в салонах, и если дама уставала, она могла сесть на стул, то есть — пардон — на «приспособление для беседы». И чем она садилась? Почему эта часть тела получила название «нижнего лукавого»?[252] Ведь она тем и знаменита, что заявляет о себе довольно откровенно. И все-таки не совсем подходил драгоценный язык к теории платонической любви, потому что груди получили название «подушечки любви». А, может, они только ими и были? Значительно понятнее вздох замужней женщины в начале беременности: «Чувствую стук дозволенной любви» (но при этом почему стук в начале беременности?). Метафорический перенос приводит на память слово «дверь», а выражение «стучать в дверь», кстати говоря, очень грубое. Правильнее: «заставить говорить немого».
246
Ныне он уже не существует: в 1910 году был в свою очередь снесен в результате спекуляций домовыми участками.