Пожалуй, этого достаточно, чтобы зачислить отца Энрикеса сто первым после ста инфернологов. Однако просто ума не приложу, где найти местечко для священника Томаса Бостона (1672–1732), одного из самых популярных проповедников Шотландии. Тираж его книги «Human Nature in its Fourfold State»[336] превышает тираж почти всех теологических трудов той эпохи. В ней он пишет и о райских радостях. В том числе и о том, что за наслаждение для блаженных — видеть поднимающиеся из ада столбы дыма. В такие моменты они думают о страданиях грешников и, еще больше ценя свое счастье, поют аллилуйю. Некрасиво, ей-богу
Возвратимся ненадолго к инфернологии. Специалисты по аду размышляют и о том, сколько грешников там находится. В одном они все соглашаются: в том, что со времен Адама число это выросло невероятно и места в аду остается все меньше. Один инфернолог из ста придумал даже некий ключ и с его помощью пришел к выводу, что число грешников составляет квадриллион. Или, если выразить в цифрах: 1 000 000 000 000 000 000 000 000. Если так пойдет дальше, то скоро в аду яблоку негде будет упасть.
В раю же о чем-либо подобном нет речи. Там места вдоволь. Там спокойно умещается и бассейн, и театры, и залы для различных увеселений и торжественных празднеств. Все это объясняется тем, что праведников куда меньше, чем грешников. Так выглядит пропорция грехов и добродетелей человечества в зеркале гротескной теологии. Устами младенцев и безумцев глаголет истина.
25. МЕЦЕНАТЫ И ГОНОРАРЫ
Давно минул золотой век, когда Софокл за свои трагедии был вознагражден лишь венком из дубовых листьев. Слава — это прекрасно, но какой толк мог бы извлечь из этого венка, скажем, наш Шебештен Тиноди Лантош, который говорил о себе в стихах:
«Лишь дыханьем руки грею».
Что из того, что поэт пил из кастальского родника: даже к такому напитку требовалась какая-то пища. А времена были такие, что не было рядом руки издателя, который бы хоть что-то бросил в тощий его кошелек.
Единственной надеждой был меценат. Когда не существовало еще литературных союзов и фондов, одни лишь вельможи и князья брали на себя обязанность вознаградить труд поэта. Размер вознаграждения, конечно, зависел не от эстетической ценности произведения. Единственным мерилом его была прихоть, то широко, то чуть-чуть приоткрывающая для поэта набитый господский карман. Один из персонажей Петрония, поэт Эумольп, хвастливо говорит, что имя его известно всему свету. «Почему же ты ходишь в драной одежде, если ты такой великий поэт?» — спрашивают его.
«Именно потому», — отвечает он.
Однако о наградах, полученных некоторыми поэтами, сохранились поражающие воображение сведения. Императору Августу так понравилась одна трагедия Вария, что он отвалил счастливому автору миллион сестерциев. Близкому другу Вария, Вергилию, также рекой текли императорские милости. После смерти Вергилия его наследство составило десять миллионов сестерциев! Третий друг, Гораций, благодаря щедрости Мецената мог без забот творить свои стихи, что «долговечней металла». И как имя Горация стало бессмертным, так имя Мецената превратилось в вечный символ покровителя поэзии и искусства.
Лучшим примером каприза владыки может служить история взаимоотношений одного греческого поэта и Александра Македонского. Поэт так долго надоедал царю, что тот наконец заключил с ним джентльменское соглашение. Хорошо, пусть он воспевает его, Александра, славные подвиги — за каждую хорошую строчку он получит один золотой. Но только за хорошую строчку. Плохие строчки тоже упоминались в договоре; за них поэт должен был подставлять не ладонь, а щеку: одна строка — одна оплеуха. Говорят, в результате кошелек у поэта так и не распух, но зато распухла физиономия.
Владыки, ценители прекрасного, вообще любили платить построчно. Так, Оппиан прочитал императору Марку Аврелию две свои поэмы, об охоте и рыбной ловле, и в благодарность за полученное удовольствие тот отвалил ему по золотому за строчку. Если верить жившему позже историку Суиду, в обеих поэмах было вместе двадцать тысяч строк. Что же заслужил бедняга император, выслушавший такое количество виршей.
Величайшему персидскому поэту Фирдоуси один шах поручил написать в стихах историю правителей Персии, обещая за каждое двустишие по золотому.
Тридцать лет проработал Фирдоуси над поэмой — и закончил ее, когда ему уже было под семьдесят. Шестьдесят тысяч двустиший «Книги королей» увековечили героические деяния предков заказчика. Однако если человек сидит на троне из чистого золота, это отнюдь не значит еще, что он человек слова. Правда, от построчной платы шах не отказался — он только о золоте не желал ничего слышать. Вместо шестидесяти тысяч золотых он выдал поэту столько же серебряных монет. Высочайшая скупость так опечалила Фирдоуси, что он раздал деньги слугам и навсегда попрощался с золотыми ли, с серебряными ли вратами персидского двора.
Если уж мы коснулись вопроса верности данному слову, я перепрыгну несколько столетий, чтобы воздать должное щедрости английского короля Якова I. Награжден был некто Джон Стоу, бедняк, несколько десятилетий собиравший материал для главного труда своей жизни. Он пешком обошел всю Англию, вместо обеда глотал архивную пыль — и наконец его работа, летопись английской истории, была завершена. Награда не заставила себя ждать. Известен выданный Стоу диплом, скрепленный большой королевской печатью. Вот что в нем сказано.
«Имея в виду, что возлюбленный подданный наш, Джон Стоу, сорок пять лет собирал материалы для составления хроники Англии и еще восемь лет работал над историей Лондона и Вестминстера, то есть почти всю жизнь служил родине, — в награду за эту большую работу Мы милостиво позволяем ему у подданных наших на свои личные нужды собирать милостыню. Срок действия разрешения — один год».
Великодушный жест короля требует пояснения. В Англии боролись с нищенством довольно оригинальным способом: нищих просто отправляли на виселицу. За тридцать семь лет правления Генриха VIII было повешено несколько тысяч человек. Яков I, таким образом, не только избавил писателя от сурового наказания за попрошайничество, но и предоставил англичанам возможность выразить Джону Стоу свою благодарность. Правда, плоды благодарности были довольно скудными. В одном из приходов Лондон-Сити ученому, например, удалось собрать у верноподданных его величества всего семь с половиной шиллингов. Сам король в свой карман не решился лезть. С его стороны большая милость — вообще взять перо ради какого-то бродяги-писателя.
Чтобы закончить поучительную историю Джона Стоу, скажу еще: прах его покоится в церкви того самого прихода, который вознаградил его многолетнюю службу для родины семью с половиной шиллингами. Над могилой стоит бюст, изображающий писателя за работой с настоящим гусиным пером в руке. Каждый год, в день смерти Стоу, у могилы его собираются знатные люди Лондон-Сити; после службы лорд-мэр подходит к статуе, вынимает из гипсовых пальцев перо и кладет туда новое. Это перо, каждый год обновляемое, символизирует бессмертие историка Лондона… Но где, спрашивается, то перо, которым Яков I подписал разрешение протягивать руку за милостыней? И в какой церкви устраивают службу в его память? Случай Джона Стоу наглядно показывает — есть два вида литературных наград: один вид достается счастливцам при жизни, другой благодарное потомство вручает пасынкам судьбы после их смерти.