Барон несомненно расстроился бы, узнай он, что старался едва ли не зря (шут мерз даже летом, а потому его длиннополая безрукавка имела под собой довольно толстый слой войлока). “Когда плети удалось в нескольких местах вспороть кожаный верх одежки наглеца, барон издал торжествующий возглас, почувствовав себя частично отмщенным за неудачу на охоте.
Гвиберт запросил пощады, но, едва оказавшись в недосягаемости плети господина, заявил:
— Ты испортил мою лучшую одежду. Клянусь, я вызову тебя на поединок и убью. Перережу тебе глотку, как барану!
Барон захохотал, подскакавшие спугники тоже почли за благо засмеяться.
— Уничтожу! — продолжал горланить шут. — Выпущу кишки, как свинье, и заставлю тебя их сожрать!
Вынимай меч, трус! Ну же, ну! Эй, скотина, ты слышал, что я сказал тебе?!
Одни со страхом, другие с любопытством ждали, как же разрешится опасная ситуация. Ждал, навострив уши, и Грекобойца.
— Ну же, ты, сволочь! Ублюдок!
У помощника сокольничего душа ушла в пятки от страха, рот распахнулся от безграничного удивления. И что же, и теперь ему ничего не сделают? Барон напрягся, а Гвиберт продолжал:
— Не хочешь драться со мной? Трусишь? — Рикхард направил Монаха прямо на кобылу молочного брата. — Тебе не одолеть меня! — выкрикнул шут.
Де ла Тур осадил коня и засмеялся. Он достал из кошеля на поясе пригоршню серебряных монет и, швырнув их прямо в Гвиберта, проговорил, давясь смехом:
— На, купи себе новую одежду, ты того заслужил.
— Вот это да! — воскликнул от удивления помощник сокольничего, обращаясь к старшему. — Вот повезло-то, а? Сколько серебра за порванный камзол, который не стоит и одной из этих монет.
— Тоже хочешь? — с ехидцей поинтересовался сокольничий. — Не спеши, — добавил он сквозь зубы.
И верно, спешить не следовало. Гвиберт принялся ловить серебро, но некоторые монеты все равно упали на землю. Надо было спуститься и собрать их, но шут чуть-чуть замешкался.
— Эй, братец Гвиберт, — окликнул его де ла Тур. Тот встрепенулся. Рука Рикхарда молниеносным движением выхватила меч, блеснул клинок, плашмя ударив по лицу бедолагу Гвиберта, немедленно потерявшего равновесие и выпавшего из седла на землю. — Так тебе будет удобнее собирать их, — трогая коня, проговорил барон и захохотал. И вся свита, проезжая мимо утиравшего окровавленное лицо Гвиберта, принялась дружно вторить господину, — гроза миновала.
Барон подъехал к Грекобойце и жестом показал упавшему на колени пастуху, молодому греку, что желает спешиться. Тот подполз на четвереньках, подставляя господину широкую спину.
— Переседлай, — бросил Рикхард, не глядя на пастуха. Заметив, точнее, почувствовав спиной, что парень в растерянности, барон повернулся, нахмурив черные длинные брови.
— Но, господин… — едва слышно пролепетал юноша, вжимая голову в плечи и пряча лицо, чтобы спасти его от свистящей плети.
— Прочь, раб! — рявкнул барон и, увидев среди сопровождающих грума Иоанна Подпругу, рукоятью плети показал на седло на спине Монаха.
Настал черный час в жизни Иоанна Подпруги: надо было дураку захватить боевое седло, — черт его знает, что втемяшится в башку господина, которого крестьяне, крестясь, прозвали антихристом.
— Но оно не подойдет, — проговорил грум едва ли громче, чем пастух, — Грекобойца сотрет спину.
— Если мой жеребец сотрет спину, — спокойно, не повышая голоса, произнес Рикхард, — я сниму с тебя кожу и сделаю из нее попону. Делай, что говорю!
Ждать долее не имело смысла, грум, мысленно представив себе, как нож палача надрезает кожу на его запястьях и щиколотках, стремглав бросился исполнять приказание. Тем временем господин прохаживался среди коней, оглядывал (хорошо ли слуги знают свое дело?) животных, гладил некоторых из них, разминал затекшие от долгой скачки члены.
Грум споро управился с работой. Барон, отстранив пастуха, поспешившего подставить ему спину, взялся за переднюю луку и легко, почти не касаясь стремени, взмыл в седло; он чуть-чуть шевельнул поводья, несильно сжимая шенкелями бока жеребца. Дестриер негромко заржал, радуясь хозяину. Как здорово сливаться с ним в единое целое, крушить врагов, кусать их, разбивать копытами черепа, как упоительно купаться в волнах страха, источаемого врагами. Нет, седло Монаха, послушно последовавшего за пастухом, похоже, ни в коем случае не беспокоило жеребца.
Больше всего на свете обожали и конь и хозяин музыку битвы: звон стали и песню боевого рыцарского рога, ни тот ни другой не могли устоять на месте, заслышав его призывные трели. Оттого-то, встрепенувшись, громко и заржал Грекобойца, привставая под бароном на дыбы, — с пригорка, на котором остался всеми забытый незадачливый шут, раздались зычные трубные призывы.