Девяностолетний профессор, реликт минувшего века, и стал точкой пересечения тех самых прямых — линий судьбы Александра Климова и Анатолия Олеандрова. Последнему старик доводился ни много ни мало внучатым дедушкой, а с первым… с первым восемь месяцев назад связали профессора унаследованная Климовым старинная рукопись и меч ее автора, жившего в тринадцатом веке крестоносца Габриэля де Шатуана. Последний уверенно возводил свой род к Харальду Волку, сыну, называвшему себя сыном бога Одина, берсерка Эйрика Бесстрашного и саксонской колдуньи Ульрики. Основанием для подобных заявлений Габриэлю служили мистические видения, содержание которых и описал средневековый рыцарь в своих пергаментах.
Можно было бы с легкой душой счесть все эти сочинения бредом перенесшего тяжелейшую психическую травму человека, — как-никак видения у Габриэля начались не где-нибудь, а в плохо засыпанной могиле, среди разлагавшихся на жарком малоазиатском солнце трупов, куда определили его как мертвеца победители-ромеи.
Махнуть рукой на мемуары далекого Санькикого предка, перевод которых, сделанный все тем же Стародумцевым, не раз и не два прочитал Валентин, мешала приписка младшего из сыновей Габриэля, Жоффруа. Юноше довелось стать свидетелем ужасной сцены — прямо на его глазах на костре посреди лесной поляны крестьяне сожгли отца, их, в свою очередь, окружили, а затем растерзали вышедшие из чащи волки. Утром, когда страшные хищники окончили кровавый пир, Жоффруа и его спутник, воспитатель (по-русски говоря, дядька при молодом господине), ветеран Андрэ Левша подошли к остывшему костру, где не обнаружили ничего, напоминавшего, хотя бы отдаленно, останки живого существа. Барон исчез.
Случилось все это в тысяча двести шестьдесят девятом году в Нормандии, близ Шато де Шатуана, замка барона Габриэля, построенного его предком, соратником Ричарда Английского Львиное Сердце, Генрихом Совой в конце двенадцатого века.
Конечно, четырнадцатилетнему парнишке, каким был Жоффруа в год смерти отца, могло с перепугу почудиться все что угодно. Однако, вне всякого сомнения, в пользу младшего сына барона Габриэля говорили два обстоятельства. Во-первых, в средневековой Европе тринадцатого века дворянский сын его возраста считался почти уже взрослым мужчиной, которому через год предстояло посвящение в рыцари. К тому же рядом с юношей находился опытный воин, немало перевидавший на своем веку.
Общение с одиноким профессором несказанно обогатило эрудицию Богданова; но то, что узнавал он от Стародумцева, не всегда могло удовлетворить проснувшуюся в майоре жажду к знаниям. Валентин стал читать много литературы определенного характера, он хватался за любую книгу (как художественную, так и научную, а чаще псевдонаучную), если название ее сулило возможность получения новой информации.
Немалое неудобство доставляло майору незнание языков, он-то всегда полагал, что, по крайней мере, английским владеет в достаточной мере. Эта уверенность немедленно рассеялась, как только Валентин попробовал прочитать первую же книгу «История крестовых походов» сэра Стивена Рансимана, с которым Стародумцев был знаком лично.
В огромной библиотеке Милентия Григорьевича попадались книги, написанные на множестве языков, не редки были и очень старые, если не сказать древние. Сам профессор свободно читал на латыни, древнегреческом, английском, французском, немецком, датском, норвежском, шведском… Богданову иногда казалось, что проще перечислить те языки, которых старик не знал.
Время шло. Олеандров уехал в Москву, а Богданов, похожее, даже смирился с этим, забыв о мести. Возможно, майор не хотел вредить родственнику Милентия Григорьевича, или же дружба со стариком научила
(Валентина смотреть на некоторые вещи под иным углом. Не то чтобы он сделался верующим и положился на Иисусово «и аз воздам», нет, просто… просто Валентину было не до того, хотя совсем из поля зрения дорогого его сердцу и уму Олеандрова он не выпускал — авось да понадобится…
Меч, которым Климов точно бритвой срезал голову Адылу Мехметову, превратился в вещдок, а пергаменты (так уж получилось) остались у Стародумцева, которому хватило сообразительности, узнав об исчезновении Климова, сделать вид, что он понятия не имеет, куда девались записки Габриэля де Шатуана. Владелец забрал, да и все.
Первым из заинтересовавшихся судьбой пергаментов оказался (тут и сомневаться нечего) не кто иной, как внучатый племянник Милентия Григорьевича, то есть господин политик новой формации. Получив от ворот поворот, племянничек поворчал и удалился.