— Ну как? — спросила она. Губерт, охваченный восторгом, пылал ярче, чем факел в его руке. Он протянул руку и коснулся шеи юной прелестницы. Она вздрогнула, стараясь не показать волнения. — Красиво?
Губерт убрал руку.
— Да… — прошептал он с восхищением. — Возьми его, оно твое.
— Нет, — твердо сказала. Она решительно сняла ожерелье и протянула воздыхателю: — Я не могу принять эту вещь.
— Почему?
— Не могу же принимать подарки от мужчин, — округлила глаза Арлетт и едва ли не насильно вернула Губерту его дар. — Я вдова, что скажут люди?
Найденыш потупился, стараясь не смотреть на Арлетт. Он так огорчился, что ему не пришло в голову спросить, почему на ее доброе имя не оказывают никакого пагубного влияния подарки других мужчин.
— И потом… — продолжала Арлетт после небольшой паузы, — Роберт рассердится на тебя, если узнает про твой подарок. А если узнает Гвиберт… тогда берегись, ты ведь утаил ожерелье, правда?
Губерт напрягся: конечно, никто не видел, как он, ворвавшись в дом крестьянина, запихал себе за пазуху дорогое ожерелье (жена сняла, да, верно, спрятать не успела). А если крестьянин, получивший мечом плашмя по голове, прежде чем упасть, все же видел это? Что, если он все понял? Теперь чертов раб может прийти и пожаловаться барону не с тем, чтобы вернуть вещь, а хотя бы с тем, чтобы насолить обидчику. Вот к чему приводит жалость! Надо было убить раба!
— Вот видишь, — проговорила подруга. — Я забочусь о тебе… А потом… потом, Роберт в любом случае обидится. Он требует, чтобы я была только с ним…
— Ты была с ним?! — воскликнул Губерт, вскакивая со старой поломанной бочки, на которой сидел.
— Была? — удивилась Арлетт. — И была и бываю. Разве ты не знал? — Не дав молочному брату прийти в себя, она продолжала: — Мама не велела мне отказывать ему. Она заставляет меня умываться — терпеть не могу плескаться в воде! — и надевать чистую рубашку. К чему мыть лицо, если Роберт на него и не смотрит?
Даже при столь тусклом освещении видно было, как поразили Губерта эти слова. Арлетт же произведенный эффект показался явно недостаточным.
— Он говорит, что я красавица, а сам разворачивает меня носом в одеяло и задирает юбку… Ну хотя бы не ложится сверху, как Райнульф, тот как навалится… Я все думала, он меня раздавит, хорошо хоть это длилось одно мгновение, не то бы мне и не выжить под его брюхом. Я даже рада, что он нагрубил Петру… Ой, что я говорю?! — Арлетт несколько раз быстро перекрестилась. — Это все из-за того случая с его товарищем Арнольдом… Помнишь, как Райнульф хотел убить меня? Мы с мамой искали убежища у госпожи, а эта святоша заявила, что на все воля Господа, что, мол, прилепится жена к мужу и все такое. Просто старуха ненавидит меня и маму за то, что барон оказывал нам внимание… Ха! Разве можно сравнить это страшилище и мою маму?
— Ты сказала — нам? — переспросил Губерт. — Но барон же не встает с постели…
Арлетт едва сдерживалась, чтобы не засмеяться.
— Не встает с постели? — переспросила она и покачала головой. — А разве надо непременно вставать с нее?
— Но я думал… надо… надо двигаться…
— Вовсе не обязательно, — прыснула вдовушка. — Барон любит, чтобы с ним поступали, как с господином, а для этого совсем не нужно, как ты говоришь, двигаться… Ладно, пора идти, а то скоро на улице стемнеет, мать, чего доброго, кинется меня разыскивать, к тому же, ты прав, здесь отвратительно воняет.
Арлетт встала со старого пивного бочонка на много меньшего, чем тот, на котором ерзал Губерт, ожидавший от этого вечера много и совершенно обескураженный откровениями подруги. Пожалуй, он был даже рад, что она решила уйти, но в то же самое время не хотел расставаться с ней. Робость сковала тело, заставила Губерта онеметь.
— Постой, — наконец решился он. — Постой!
Женщина остановилась, она, пожалуй, не слишком спешила. Какое удовольствие возвращаться в каморку к матери?
Не больше оснований для спешки имел и Найденыш. Прудентиус, вне сомнения, уже напился, опять заведет речи о Боге и дьяволе. Черт возьми, до чего же скучны старики!
— Ну что?
— Возьми его, — проговорил Губерт, протягивая ожерелье Арлетт. — Возьми, оно твое, я хочу, чтобы оно было твоим, я не боюсь наказания, я хочу знать, что оно у тебя, что оно касается твоей кожи или что ты трогаешь его своими пальчиками и… и… может статься, вспоминаешь обо мне.
Столь продолжительная речь, казалось, немного удивила рыжеволосую красотку. Она взяла ожерелье и вновь надела на шею. А Губерт, стараясь не смотреть на нее, продолжал: