От грохота взрыва зазвенели стекла в окне. Полумрак кухни окрасился ярким сиянием. Валентин чуть было не упал со стула, инстинктивно хватая «американскую» папку.
«Господи, — подумал он, — неужели для меня нет ничего важнее этих бумажек? А как же Вера и дети?»
Он постарался не думать об этом, все-таки жена, с тех пор как началась постперестроечная катавасия, стала получать раза в два больше его. К тому же родители… Валентин был далек от того, чтобы представить своих Наденьку и Максика оборванными, бредущими по дороге с ввалившимися от голода щеками и взывавшими: «Папа, папа, почему ты нас бросил?» Конечно, майор скучал по детям, особенно по Максиму, но… остановиться на пути своем не мог.
Отгремел за окнами салют (кому и чему салютовали посреди марта месяца возбужденные приближавшейся некалендарной весной трудящиеся, майор, лихорадочно перебрав в уме все памятные даты, понять не смог).
«Может, у какого-нибудь «нового русского» любимая собака ощенилась?» — со злостью подумал Валентин.
Во внезапно наступившей гулкой тишине Богданов услышал доносившийся из комнаты шорох. Животных Валентин не держал (тараканы не в счет), слабонервно-стью не отличался. Он поспешил в комнату, чтобы немедленно разобраться с «врагами народа», засевшими там. Твердой рукой надавив на клавишу выключателя, Валентин замер в изумлении, едва перешагнув порог.
— Ни с-с-себе хрена! — воскликнул он и потер глаза. — Фрр-р!..
«Надо меньше пить, пить надо меньше», — вспомнилась Валентину известная аксиома.
Вместе с тем хотелось Богданову того или нет, но… посредине комнаты на раздвинутом полированном столе стоял… гроб. Валентину бросился в глаза кусок столешницы — блиставший полировкой угол. Сам по себе гроб произвел на майора, казалось, меньше впечатления, чем край ничем не примечательного стола.
Тем не менее и гроб тоже заслуживал внимания, так как лежавший, или лежавшая, или даже лежавшее в нем шевелилось. Не испытывая никаких приятных предчувствий, Богданов сделал шаг к гробу, чтобы убедиться — в нем находится… очень небольшой крокодил. Вероятно, тварь пребывала еще в довольно нежном возрасте. Валентин, никогда не ощущавший себя докой в зоологии, решил, что осторожность не помешает. Он отступил и вернулся, пожалуй, чересчур хорошо вооруженным для общения с чадом, пусть и крокодильим. В левой руке у Валентина был взведенный и готовый к стрельбе ТТ, а в правой — топор.
Однако беспокоился Богданов, похоже, напрасно. Тварь не спешила проявлять враждебность. Палить из пистолета в мирно отдыхавшую рептилию показалось Богданову некоторым перебором. Рубить топором? Тоже перебор — крови многовато.
Валентин нашел выход — он решил позвонить Проценту, который с трудом воспринимал реальность.
— Ты чего, Богдан? Долбанулся? Какая на хрен крокодила?.. Он тебя не трогает, и ты его не… Постой… — Пусть не сразу, но все же смысл слов товарища начал доходить до Козлова. — Ты… елки-палки! Я те не сказал, что ли?
Если бы Богданов всю жизнь прослужил артиллеристом, проработал бы шахтером или летчиком-космонавтом, он, возможно, и не заметил бы фальши в словах Процента. Однако Валентин мог поклясться, что тот врал, говоря следующее:
— Елки… старик, ну, меня попросили, то есть, это, Лерка… да не Валерия, а Валерий, — зашептал он в трубху, кажется, уже совсем протрезвев. — У него жена — ну, все наоборот, — ты же меня понимаешь? Она, то есть он… сказал, чтобы ноги этой твари, то есть… лапы… я сам земноводных не люб…
Богданов послал приятеля куда подальше, убрал топор и, поставив ТТ на предохранитель, засунул пистолет за пояс и вошел в комнату. Рептилия исчезла, а в гробу лежал… мистер Шарп, англо-норвежский американец.
«Немец-перец-колбаса» занял крокодилье ложе на не вполне законных основаниях, так как для этого господину Шарпу следовало бы сначала (приличия ради) скончаться, чего он пока еще не сделал. Очевидно, услышав, что в комнату кто-то вошел, американец приоткрыл единственный «рабочий» глаз, а потом (что свидетельствовало о том, что тело у господина иностранного бизнесмена, учитывая его возраст, хорошо тренированно) легко, без напряжения сел в крова… то есть, простите, в гробу.
— Hi, — широко улыбнувшись, проговорил Уилфред Шарп. — How you doing?[40]