— Да уж ладно! Я свалял дурака! Я ведь понимаю...
Он говорил с трудом.
— Ты хорошо понял? Все вы поняли? У нас все должно быть по-товарищески, не как в других взводах. Но тебя я в последний раз выручаю из беды. Других я и впредь буду выручать. Но ты мне осточертел. Если ты не можешь ладить со мной, — скажи.
— С таким сержантом...— начал Мовье.
— Ты молчи. Пусть отвечает Камье.
Он смотрит на меня и колеблется.
-—- Ошибка может случиться со всяким. Но ты весь день сидишь у меня вот где. Я не подам тебе руки. только когда ты докажешь, что понял все, что я оказал, я подам тебе руку. Можешь соснуть часок, а потом сменишь Пэнэна. Он. стоит в карауле вместо тебя.
Я выхожу. Ребята довольны. Но я-то сам, я недоволен собой. Это не то. Я злюсь на Камье за то, что не в силах разбить ему морду. Оттого, что я не могу избить этого человека, мне не по себе. Я хитрю, занимаюсь демагогией. Это мне. противно. Я даже не могу больше любоваться морем. Немного спустя ко мне подходит Ле-Сенешаль.
— Они его вздули.
Тогда я успокаиваюсь. Но все же я — плохой сержант. Я оказываюсь вроде офицера, у которого есть свои сержанты. Тогда почему уж прямо не пойти в офицеры? Но мои молодцы теперь будут у меня в руках, и я буду более свободен.
VI
Нас переводят в тыл. Но в этом тылу все обстоит так же, как и на фронте: нас бомбардируют и в лоб, и с флангов. Турки занимают весь район Трои и оттуда засыпают нас тяжелыми снарядами.
Прошло три тысячи лет со времени осады Трои, но ничего с тех пор не переменилось.
На обед мы располагаемся в ложбине. Проклятая страна. Эта пустыня создана для паршивцев. Здесь ничего нет— злая, пересохшая земля и булыжники на холмах. Здесь уже, видно, немало поработали и турки, и немцы.
С немцами мы надеялись больше не встречаться, между тем их и здесь сколько хочешь. Они из кожи вон лезут, чтобы заставить турок воевать поэнергичнее, хотя те и сами не зевают. Скудная земля, потерянный край. Мерзкая дыра. До Константинополя-то, оказывается, далеко. С того самого дня, как мы здесь высадились, мы прекрасно знаем, что в Константинополь не попадем никогда. Мы вообще никуда не попадем.
Там, на верху, умеют обделывать дела. Они не могли придумать ничего лучше, как высадить нас здесь, на краю полуострова. Наше назначение—сопровождать по суше флот, который пойдет морем, вдоль побережья, и пушками в 380 миллиметров будет разрушать все на нашем пути. Этак потихоньку да полегоньку мы будем теснить турка, пока не дойдем до Константинополя. Но вместо того, чтобы взорвать турецкие форты, броненосцы в первый же день сами взлетели на воздух. Босфор оказался заполненным множеством мин и даже немецких подводных лодок.
Французские и английские броненосцы поторопились удрать. Нас оставили одних на этом полуострове, который вдоль и поперек утыкан солиднейшими укреплениями. Первые линии мы взяли, но дальше не удается продвинуться ни на одну пядь, — скорее мы отступим. Мы здорово попались. Тыла здесь нет: нас с утра до вечера и с вечера да утра бомбардируют и в лоб, и с флангов.
Время от времени нас ведут в атаку, — просто для практики. Когда выступают англичане, мы не двигаемся с места. Когда выступаем мы, англичане также сидят на месте с мечтательным видом. Неважно держат себя у нас и сенегальцы, и зуавы из запаса. Мы смотрим друг на друга вопросительно: дадут ли нам передохнуть после последних двух недель ужаса? После великого отступления 1914 г. и Шампани это был третий кошмар, пережитый мною. Он состоит из жары, жажды, разлагающихся трупов, назойливой бомбардировки и дизентерии. Это сгущенное и модернизованное повторение крымской кампании 1855 года. Мы опять хорошенько попались. И, вероятно, это не в последний раз.
Хватили мы лиха. Во взводе убито немало нормандцев. Но еще жив фельдфебель, и вернулся второй сержант, корсиканец. Бедняга отощал. У него обалделый вид.
Есть у нас еще и парижане. Мюрэ отправлен в тыл, — у него появилась какая-то подозрительная язва на икрах.
Едва мы немного успокоились в этой ложбине, вдруг — тревога. Во втором батальоне прорыв — надо немедленно идти в контратаку. Мы запихиваем мясо и картошку в вещевые мешки и выступаем.
Мы продвигаемся вперед по открытой местности, жестоко обстреливаемой из пулеметов. Идем гуськом.
У меня понос. Всю войну он преследует меня. Мы передвигаемся вперебежку, по правилам. Я пользуюсь каждой остановкой, чтобы остановиться в кустах. Я нахожусь во главе колонны. Всякий раз, когда другие ложатся, я остаюсь в сидячем положении. Взвод видит, какие особые трудности я переношу, помимо общих. Впрочем, еще двое или трое находятся в таком же положении. Несколько человек по случаю дизентерии уже эвакуированы.
Мы попадаем в ходы сообщений, которые мы сами рыли, обливаясь потом, неделю назад. Они грязны и забиты теми жуткими отбросами, которые скопляются везде, где ступила война. Коробки консервов, оторванные руки, ружья, ранцы, ящики, сломанные ноги, испражнения, головки снарядов, гранаты, тряпки и даже бумага — все валяется здесь. Надо все-таки отбить ее, эту траншею. Как мы орали третьего дня на зуавов, когда они сдали две линии.
Стоп! Турки, оказывается, успели перегородить ходы сообщения. Мы стоим у последнего поворота. Я иду к самому краю. Ребята из второго батальона говорят, что имеют пулемет, но его подбил наш же снаряд 75-го калибра. Второй батальон еще не плох, он больше испугался, чем пострадал. Удар был классический: турки кинулись в атаку тотчас же после «смены. Так делалось и в Шампани в 1915 году. Им приказано перегруппироваться на нашем левом фланге. Они идут по склону горы, по неглубокому поперечному окопу. Мы без удовольствия смотрим, как они ползком удаляются.
Мы получаем приказание сию же минуту безо всяких разговоров кинуться в атаку. Правда, 75-й и 120-й калибры здорово бьют турок.
Наши сидят в ходе сообщений, идущем перпендикулярно окопу. Им не очень хочется выйти на открытое место и в стрелковой цепи двинуться на траншею. Если судить по огню, который оттуда время от времени открывают по нас, там еще сидит немало турок с пулеметами.
Нам орут сзади, что надо выходить и разбиться в цепь. Но мы не двигаемся. Во взводе что-то неладно. Ребята невзлюбили нового лейтенанта. Он стоит в тылу и орет, как чёрт.
— Ладно! Пускай он выходит! Пусть он выйдет первым, — кричит чей-то голос. — Если он выйдет, тогда и мы выйдем.
Капитан был убит в первый же день, а лейтенант ранен. Теперь ротой -командует лейтенант из фельдфебелей— казарменная шкура, собака! Он прятался со времени отступления из Шарлеруа, устроившись инструктором новобранцев 14-го года. У него трясутся поджилки, но наглости у него сколько угодно. Ребята готовы прикончить его. Больше всего надо опасаться молчаливого Камье. Я все больше вижу, что самое главное в жизни — не упустить момента. Нельзя терять ни минуты. Если солдаты задержатся еще хоть немного, они уже не смогут выйти в атаку, и мы линию потеряем. Через неделю, когда турки хорошенько ее укрепят, надо будет положить тысячу человек — черных, смуглых и белых, чтобы отобрать ее. Впрочем, в конце-то концов нас все равно столкнут в море.
Во мне все же жив солдат. Что движет мной? Старое усердие? Нет, — просто привычка. Я не могу видеть плохую работу. Я или ухожу, или берусь за дело всерьез.
Меня задержал мой понос. Но затем, расталкивая ребят, я стал продвигаться, чтобы найти лейтенанта. Этот маленький бешеный человечек, потеющий от страха, ненавидит всех нас.
— Люди выйдут только, если вы выйдете первым и пойдете впереди, — говорю я.— Мы, сержанты и капралы, мы двинемся сразу же, как только вы встанете во главе. Выходите, и тогда дело пойдет.
Я смотрю ему прямо в глаза.
— Приказание отдано, они должны исполнять.