Он зло усмехнулся и покачал головой.
— Вы оттуда?
— Да! А вы?
Я взглянул на его галуны, на шифр. Лейтенант марокканских стрелков. Похоже, что он лишь недавно прибыл из Марокко. Однако у него на груди военная медаль. Ну, что ж! Ее можно было получить и там.
— Я-то уже довольно давно оттуда, — сообщил я.— Сейчас вот еду в Италию. Удираю.
Он сдвинул брови в ответ на мою откровенность. Глядя на его шифр, я вдруг что-то вспомнил.
— Да ведь вы были под Верденом!
— Да, я был там, — подтвердил он, поджимая губу, заросшую короткими усами.
Я решил не отставать от него.
— Неважно там, а?
Внезапно он отдался порыву.
— Омерзительно, — проскрежетал он.
Теперь дорога для беседы была открыта.
— Вы возвращаетесь в Марокко?
Его разозлила моя догадка. Он только взглянул на меня, но ничего не ответил.
Тогда я заметил, что он более пьян, чем мне казалось раньше. Только теперь он разглядел мои нашивки. Он увидел, что я не офицер, и опять нахмурил брови.
— Конечно, я не офицер, — спокойно сказал я, как если бы он высказал свое наблюдение вслух. — Плохой из меня был бы офицер.
Его раздражало, что здесь, в баре, офицеры смешаны в одну кучу с простыми солдатами, если у них есть деньги. Но им владела неутолимая потребность говорить, и мне удалось заставить его разговориться.
— Почему вы уезжаете в Италию? — выжал он из себя.
— Видите ли, я не всегда люблю командовать! Да кроме того...
Он смотрел на меня вопросительно. Его интересовала вторая, еще не высказанная мной причина.
— В этой войне мне многое кажется спорным.
— Вот как?!—еле произнес он и взялся за свой стакан, оказавшийся пустым.
Я заказал два виски. Он не возражал. Я снова начал разговор и вернулся к прежней теме.
— Вы — кадровый офицер и офицер колониальный. Вы должны меня понять.
Ему, видимо, было любопытно знать, что я о нем думаю. Мы чокнулись.
— Эта война не для вас создана, — сказал я, как бы резюмируя свои впечатления.
Сквозь свой стакан он посмотрел на мою грудь. Военный крест не вязался с моими речами.
Снова поднялся шум, и наша беседа была прервана. Громко ругалась какая-то женщина. Она встала из-за столика, за которым сидела с англичанами, и подсела к нам. Это была крупная, бледная блондинка. Она стала примазываться к моему собеседнику. Она захотела сделать глоток из его стакана, который был уже почти пуст. Он отдал ей стакан. Но женщина, взглянув на его поношенный мундир, решила, что от него она ничего хорошего не дождется, и подвинулась ко мне.
— Не теряй времени с нами, малютка, — посоветовал я.
—- Спасибо за совет.
Однако она не ушла. В ожидании лучшего она решила остаться с нами.
— Это интересно, что вы сказали. Вы думаете, что эта война не для меня создана? —вернулся к разговору мой собеседник.
— Вот это ловко! — вмешалась в разговор женщина. — Для кого же она создана тогда, эта война?
Но не дожидаясь ответа, она поднялась навстречу кому-то из новопришедших.
Офицер криво засмеялся. Ему не терпелось выслушать мое объяснение.
— Ну, конечно, эта война создана не для вас. Вы — кавалерист. А там, на фронте, лошадей нет. Они только в тылу. И затем, вы... вы — рубака. А в траншеях любая палка оказывается полезнее сабли. Затем, — там в траншеях нет солнца. И кроме того, на войне слишком много всякого железа.
— Да, в этом вы правы! Железа, правда, слишком много.
Он поддавался, но тон его все еще оставался неопределенным.
— Ну, конечно, там слишком много железной рухляди. Это и губит. Я хочу сказать, что это губит нас морально. Это война чиновников и инженеров. Это пытка, которую жестокие инженеры придумали для унылых чиновников. Но это не война для воинов. А вы... Вы ведь — воин?
— Да, я, конечно, солдат!
— Вот именно. Вы — солдат!
— Я с интересом слушаю то, что вы говорите.
Он старался сохранить небрежный, снисходительный тон, но мои слова уже что-то разогрели в нем.
Мне внезапно вспомнилась одна встреча, происшедшая год назад на каком-то вокзале. Меня эвакуировали из-за постигшей меня глухоты. Я находился в санитарном поезде. Рядом на перроне готовился к посадке в поезд батальон марокканцев, — все здоровые, молодые красавцы со светлыми лицами. Они были новички, еще не растратившие своих сил. Испуганно озираясь, они жались возле своих офицеров. Подумайте только, чем был для них этот залитый ноябрьским дождем вокзал, этот обледенелый поезд, из которого высовывались бледные, окровавленные и насмешливые лица людей, доставленных с севера, с фронта. Как меня взволновало тогда зрелище этой дикой, но грустной силы.
— Вы участвовали в самом начале боев за Верден! — сказал я.— Ваши люди были великолепны.
Он был тронут.
— Они чудесные ребята. Вы их видели? Что за народ! А что с ними сделали? Мне было стыдно сидеть в Марокко! Я давно просился на фронт, но наша часть была занята, были кое-какие дела и в колониях. Наконец, я попросился в пехоту. Я давно не бывал во Франции, — прежде меня не тянуло туда.
— Вся Европа превратилась в какой-то вокзал. Очевидно, это уже навсегда. Повсюду и везде люди только и делают, что ждут поезда. Очереди, всюду очереди. В поездах, в казармах, в окопах. Очереди в кабаках, в злачных местах, в лазаретах и даже на кладбищах. Какое впечатление произвел на вас фронт?
— Шел дождь, — это главное впечатление. Шел дождь. Люди уже давно отощали. Предо мной были не солдаты, а какие-то больные животные. Нас поставили на спокойный участок, где грязь...
— Ах, я знаю все это! Регулярные и назойливые бомбардировки! Опустошенные деревни! Не только солдаты, но и генералы живут, как кроты. Это —- участки медленной жизни и медленной смерти.
— Мы натворили не мало глупостей в окопах первой линии.
— И это мне знакомо! Дерзкие, но неуклюжие нападения, с энтузиазмом и с паникой. Немцы, надо думать, в конце концов, решили дать вам взбучку?
Да, они начали…Начали вас бомбардировать.
— Да! Мои люди магометане. Они умеют безропотно переносить несчастья. Но это несчастье оказалось им не под силу. Они сходили с ума и удирали. Эти прекрасные воины, созданные для атаки, удирали! Им было страшно.
— Всматривались ли вы, какой ужас на лице у солдат, когда они идут в атаку? Один немец добежал до моей траншеи. Его появление так испугало нас, что три человека сразу выстрелили ему в живот. Если бы вы видели этого смельчака! Какое несчастное лицо было у него еще до наших выстрелов. Он так и свалился на нас.
Он покачал головой. Опершись локтем о стойку бара, он раздавил папироску о деревянный бордюр.
— А как чувствовали себя вы? —осторожно спросил я.
-— Я чувствовал ненависть...
— Да, ненависть. Правильно. Охватывает ужасная ненависть ко всему на свете. Что именно больше всего вызывало вашу ненависть?
Я задел этого человека за живое. Он встрепенулся. Речь его стала звучать четко. Он резко поднял голову и взглянул мне прямо в глаза.
— Я ненавижу весь современный мир, — отчеканил он. — Весь современный мир виноват в том, что творится.
Меня не удивили и не смутили эти громкие фразы. Они выражали не мысль, а страсть.
—- И по этой причине вы возвращаетесь в свой старый мир, который только в Африке и сохранился. Вы, значит, отрекаетесь от современного мира?
Он, нахмурив брови, посмотрел на меня, и я увидел, что он даже побледнел. Я почувствовал, что зашел слишком далеко в своих насмешках, и постарался безмятежностью взгляда успокоить его, утихомирить его испуг и гнев.
— Вы, конечно, предпочли бы жить в другую эпоху, — сказал я уже без насмешки в голосе.
- Да...
— А какую эпоху вы избрали бы?
— Не знаю... восемнадцатый век...
~ Война уже и в восемнадцатом веке не была шуточным делом: уже тогда были казармы, полки. Перестрелка из мушкетов, пальба из пушек были неприятны уже и тогда. Дворяне уже обратились в чиновников. То, что творится теперь, началось с восемнадцатого века, с тех пор, как были созданы регулярные полки.