Но когда несколько позже я вышел из своего номера, я встретил этого человека в вестибюле и вспомнил ироническую улыбку, которая вчера, во время моего выступления, выделяла его из общей массы удовлетворенных слушателей.
— Я хотел бы, чтобы вы уделили мне часок для беседы, — сказал он.
— Я очень занят.
— Разве вы не любопытны? Приходилось ли вам когда-нибудь видеть дезертира?
— Ну, конечно. Вы говорите о себе?
— Да! Мне уже лет пятнадцать не удается поговорить по душам с толковым французом.
Я решил отказаться от предстоявшего мне скучного визита.
— Ладно! Пойдем!
Мой собеседник, детина футов в шесть ростом, был типичным французом. Без сомнения, это — бургундец. Об этом говорят его крупный мясистый нос, голубые глаза, тонкий рот и яркий цвет лица. В его звучном голосе слышалась ирония.
Мы поехали в моем автомобиле и вскоре оказались в уединенном кафе на берегу Атлантического океана.
— Почему вам вздумалось заявиться ко мне?
— Из-за вашего вчерашнего выступления. Оно мне понравилось. Оно было скандально.
— Вы преувеличиваете.
— Быть может... Вы старательно служите государству?
— Вы что же, анархист, что ли?
— Нет. Я вообще не интеллигент. Я человек дела. Какие бы то ни было теории приводят меня в ужас.
— Расскажите, когда именно вы дезертировали?
— Я проделал это еще в августе 1914 года.
— Вы жили тогда во Франции?
— Да.
— И состояли на действительной службе?
— Нет, меня признали негодным.
— Это вас-то, этакого богатыря?
-— Ну, знаете, у меня был дядя генерал.
— Как же вам удалось дезертировать?
— Я уехал в Голландию в самый день первого августа. Тогда мне еще не могли помешать уехать. Из Голландии я направился в Южную Америку.
— Ну и что же? Быть может, ваши побуждения окажутся интересны, но самый факт дезертирства этим не отличается.
Однако собеседник не -поверил моему безразличию.
— Мне хотелось побеседовать с толковым французом, — повторил он.
— Вы что же, так уж любите французов?
— Не больше и не меньше, чем всех прочих. Но я не
достаточно хорошо владею итальянским, немецким и английским, так что, кроме испанцев и португальцев, французы единственные европейцы, с которыми я могу по-
настоящему разговаривать.
У моего собеседника были светлые, прозрачные глаза. Я не мог решить, выражают ли они спокойствие или глупость. Говорил он медленно, подыскивая слова или делая вид, что подыскивает.
— Итак, по каким же причинам вы дезертировали?
— Я не хотел быть убитым.
— Умереть все равно придется раньше или позже.
— Ну, нет!.. Я чувствую долг перед самим собой — прожить как можно дольше.
— Но ведь главное в том, как жить!
— Как угодно, лишь бы жить.
— А как вы жили?
— Довольно плохо. Но подчас и восхитительно. Еще и до сих пор я каждый день чувствую, что живу только потому, что сумел захотеть этого.
Я вспомнил, что на фронте, находясь под огнем, я и сам часто мечтал о таком простом жизнеощущении.
Я оглядел костюм своего собеседника. На нем была мягкая рубашка, обычная среди южноамериканской молодежи, но в его галстуке и жилете, в его ботинках на пуговицах было что-то чопорное, что выдавало француза. Впрочем, это могло сойти и за признаки чопорности южноамериканской.
По его наружности нельзя было сказать, богат он или
беден, скуп или рубаха-парень, или это буржуа, подделывающийся под богему.
— У вас, очевидно, были средства, раз вы могли бежать так далеко.
— Напротив, очень мало. Мне пришлось отказаться от небольшого наследства. Мой отец был строительным подрядчиком в Боне.
— Это наследство, очевидно, представляло собой не бог весть что.
— Ну конечно.
— Вам удалось устроиться?
— О, я мог бы нажить состояние. Но это меня не интересовало. Единственное, что я люблю, это — жить. Жить во что бы то ни стало.
— Но в чем же это заключается, в конце-то концов?
-— Что такое жизнь? Но ведь это ясно. Жить — значит дышать, ходить, двигать руками, есть, пить, курить, заниматься любовью.
-— И это все?
— Ну конечно, если только делать все это хорошо.
А требования, какие всем нам ставит общество?
— Ну, знаете, оно требует слишком многого. Я стараюсь дать ему как можно меньше.
-— Но ведь оно-то вам дает много!..
-— Оно само стремится дать мне больше, чем я прошу.
— Пребывание в рядах общества имеет свои достоинства и недостатки. Вы берете одно и отвергаете другое. Это значит, что вы ведете с обществом нечистую игру, вы его обманываете.
— Если бы не мы, люди, которые его обманывают, общество не выжило бы.
— Но вы-то общество любите?
— Так уж устроен человек. Он всегда живет общественной жизнью.
Мой собеседник употреблял отвлеченные понятия с забавной осторожностью.
— От того, кого любишь, надо принимать все, — сказал я.
-— Почему? Вы любите природу, однако вы ведь не вздумаете Поселиться в пустыне или в кратере вулкана, хотя и они представляют часть природы.
— Вот вы отрицаете право общества вести войну. А война — в природе. Разве вы отвергаете и ее?
— Что вы хотите сказать?
— Ну, если я, скажем, стану вас ругать, бить, — разве вы не ответите мне тем же? И разве у вас никогда не возникает потребности наносить удары?
— Ну конечно. И я никогда себе в этом не отказываю.
Он рассмеялся во весь свой белозубый рот и расправил свои могучие плечи. С этой минуты он стал чувствовать себя проще: он поверил, что я не собираюсь истолковать его откровенность в дурную сторону.
— О, мне немало пришлось подраться. Я знал трудные годы. Я ведь испробовал много профессий, сталкивался с самыми различными людьми.
— Почему же вы не признаете за обществом права поступать так, как поступали вы?
— Нельзя сравнивать частную потасовку с вашей европейской бойней.
Я помолчал.
— Что бы вы ни говорили, но, по существу, вы отвергаете цивилизацию.
— Как так?
— У вас нет никакого отечества. А ведь это неизбежная форма общества. Человек всегда и во всем связан со своим отечеством. Ведь все разнообразие на нашей планете только тем и достигается, что на ней есть разные страны.
— Ну, если на то пошло, то и Франция, и Германия слишком малы, чтобы заслонить весь остальной мир.
— Когда я говорю об отечестве, о моем отечестве, я имею в виду всю Европу. Если вы не в Соединенных Штатах и не в России, вы не можете не стремиться к Соединенным Штатам Европы.
— Нет, уж Европу я покинул всерьез. Я сделал это, повинуясь инстинкту, но сейчас уже и разум подсказывает мне, что Европа погибнет в распрях.
Наше кафе было расположено на холме, на середине склона. Это было полу-немецкое, полу-итальянское кафе. Его выбрал мой спутник. Убожество дачного стиля искупалось обильным солнцем. Здесь росло несколько больших пальм. Ходили бледные мулатки в розовых платьях. Перед нами открывалась большая бухта. Ее окружали красивые горы. В их очертаниях чувствовалась красота вечной молодости. Земля вечно будет прекрасна.
Правда, между горами раскинулся огромный город. Но и это не портило впечатления. Пальмы благословляли его и оберегали в своей благодатной тени высокие, залитые светом дома.
— Да, вы успели уже стать американцем. Что ни говорите, а Америка — мировой континент. Правда, и в Америке то тут, то там происходят иной раз перестрелки. Но по-настоящему в Америке с XV века почти не воевали.
— Вернее, здесь только то и делают! Но большей частью это делают по мелочам.
— Все же проклятых этих периодических больших войн Америка не знает...— Он покачал головой. — А ведь когда-то европейцы здесь именно этого искали.
Я глядел вдаль, туда, где раскинулся этот большой, весь обращенный к Европе, американский город.
— Очевидно, быть американцем, — улыбаясь, сказал это значит отрекаться от Европы.