— Да. Вы, как и все американцы, — только европеец без отечества.
— Это, пожалуй, верно.
— У вас у всех здесь есть какой-то дефект. Всем вам не хватает чего-то.
— По-вашему, нам не хватает войны!
— Ну да! Человек не может жить без войн, как и без любви.
— Я люблю подраться. Но в казарме мне становится скучно. Я согласен умереть, только бы не от скуки. Разве вы не очень скучали на войне?
— Теперь-то мне кажется, что я скучал. Но это только потому, что я стал старше. Война хороша только для молодежи. Ведь это высшее проявление юности. Сейчас, в мои сорок лет, война, конечно, наскучила бы мне. Впрочем, следующая война будет коротка, как землетрясение.
— В 1914 году мне было двадцать Пять лет. Казарма внушала мне ужас. Конторская работа -— тоже. Вот почему я и забрался в эти первобытные земли. Здесь труд еще сохранил кое-какое своеобразие. Но нужна была большая осторожность, чтобы не дать закабалить себя в зарабатывание денег и сохранить свою свободу. Здесь ведь тоже есть свои <конторы.
— Вы напоминаете мне одного колониального офицера, которого -я встретил в 1917 году. Он ненавидел современную войну из-за того, что видел в ней отображение современного мира, мира машин.
— О, нет! Я человек современный. Я машины люблю. Я ведь немного инженер и изобретатель. Я даже наделось, что именно машина когда-нибудь подарит нам право на лень, на блаженное ничегонеделание.
Я предложил позавтракать. Собеседник согласился. Покуда расставляли приборы, наше молчание прерывалось лишь незначительными замечаниями.
Он снял пиджак, — это весьма смутило наших соседей, — и быстро и довольно грубо принялся за еду.
Я рассматривал его с недоверием. Мне хотелось разгадать его. Что это — подлость или грубый эгоизм? Он чувствовал мой взгляд, но это его не смущало. В глазах его мелькала уверенная улыбка, но без развязности. Ценил он себя высоко, но не навязывал.
Я снова перешел в наступление.
— Ну, а если такова уж судьба Европы — быть разделенной на много разных отечеств?! Надо ведь мириться с судьбой того, что любишь! Если даже Европе суждено сгореть на костре...
— Чувства, какие можно питать к отдельным людям, нельзя переносить на целый коллектив. Я могу простить любимой женщине недостатки и даже пороки. Но почему вдруг я стану так относиться к целому государству?
— Отечество вам так же нужно, как и любимая женщина.
— Мое отечество там, где моя жизнь в безопасности...
— Связь с обществом неразрывна с идеей отечества.
И культурный человек может проявить свою любовь к культуре, только приемля это понятие во всей его полноте, то есть приемля и войну. Кто принимает отечество, тот принимает войну. Ибо нет отечества без войны и войны без отечества. Кто любит отечество, не может не любить и войну.
Я вслушивался в свои слова с глубокой скорбью. Других путей нет. Таков тупик, в котором находится настоящая Европа, патриоты обречены на смерть в окопах.
— Но ведь вы не хуже меня знаете, что война сделалась чудовищной, что она переросла всякую меру и стала выше человеческого понимания. И самая любовь к отечеству, даже помимо военных обязательств, сделалась какой-то болезнью. притупляющей разум, какой-то манией, которая уродует всю жизнь.
— Вы что же больше любите — Америку или Европу?
— Я вообще гораздо меньше люблю народы, чем отдельных людей. Это совсем разные понятия. Народ это одно, а человек нечто совершенно иное.
— Но ведь отдельный человек существует только как производное от народа.
Он взглянул на меня смеющимися глазами.
— Я, видите ли, много путешествовал.
— Что же из этого?
— Конечно, разница между народами, между людьми севера и юга, востока и запада не выдумана. Эта разница зависит не только от климата. Она проявляется и между отдельными провинциями. Но эта разница — дело очень тонкое. Ее так же трудно выразить словами, как передать характер женщины. А сами по себе эти различия восхитительны. Я наслаждаюсь ими.
— Ну, и что же?
— Мое наслаждение отравлено.
— Чем?
— Конечно, национализмом! Эта болезнь свирепствует от Гренландии до Огненной земли и от Пекина до Сан- Франциско. Я повсюду с отчаянием натыкаюсь на громкие слова националистов. Их употребляют не только политики, но и поэты. Национализм — это, право же, самое гнусное проявление современности. Раньше люди жили. Теперь жизнь остановилась. Все живут-только прошлым. Мы как будто заняты сегодняшним днем, ио внутренне все мы целиком обращены к прошлому. Ведь определять можно только то, что остановилось, кончилось, умерло. Этими вот определениями и занимаются политики. Общество, которое называется Афганистаном или Германией, или Чили, хочет навязать мне свои идеи. Это, знаете, слишком! Ведь не общество же создает идеи. Идеи не приготовляются на фабриках, получающих казенные заказы. Идеи рождаются сами по себе, как полевые цветы. Современная культура — это номенклатура товаров, утвержденная министрами и агентствами путешествий, но строго-настрого запрещенная таможнями соседнего государства. Я не хочу знать этой номенклатуры. Я не хочу драться за эту фальшивку. Чем больше драк ведется за культуру, тем бесплоднее и фальшивее становится она, тем менее оказывается она достойна любви. Скажите, будьте добры, есть ли в Европе люди, которые не потеряли головы, люди, которые любят жизнь и не дают увлечь себя всей этой дешевой мистикой, которой торгуют ваши политические деятели? Что представляют сейчас Германия, Италия, Франция? Ведь все это —- слова без реального содержания; слова, которыми радио прожужжало все уши. Отечество, в теперешнем понимании этого слова, может быть идеалом учителя гимнастики. Но в какой мере оно похоже на то, чего человек может желать в жизни? Знаете ли вы, господин пропагандист, состоящий на жалованья у министерства иностранных дел, — знаете ли вы те желания, какие возникают у настоящего живого человека? Он хочет иметь хорошо построенный дом, с красивой и простой мебелью, удобное и изящное платье. Он хочет иметь свободное время, время на то, чтобы мечтать, спать, болтать, гулять, играть, наслаждаться и хорошо, тщательно работать. Франция? Что такое эта ваша Франция? Кто они такие, французы? Это старые садовники, повара, музейные сторожа, которые, не желая отставать от других, очертя голову бросаются в промышленность. У Франции громадная армия, у нее есть негры. И вот французы прижимают руку к сердцу и не могут окончательно склониться ни в пользу мира, ни в пользу войны. «Мне ничего не надо, у меня все есть, значит, я хочу мира, а все остальные— бяки». Подумать только: целый народ стал глупо лицемерен, как какой-нибудь премьер-министр. Вот какими вижу я французов сквозь столбцы ваших газет. Я вижу их, этих людей, живущих на том берегу, который я догадался покинуть в августовский вечер 1914 года. Знаете, я хотел бы, чтобы какое-нибудь одно из европейских отечеств восторжествовало над другими. Право же, это было бы забавно. Вы представляете себе этот смехотворный бред? Мы знаем, как чудовищна и глупа была гордость древних римлян. А теперь? Разве угрюмая гордость современных французов и англичан лучше? А шумливая гордость итальянцев и немцев?.. Терпеть не могу я это человечество, валяющееся в политическом морге. Вы только вообразите, какой вид примет завоеванная Европа, объединенная под чьим-либо владычеством. Ведь страна-победительница неизбежно тотчас же утонет, затеряется среди побежденных. И мы, наконец, избавились бы от нынешнего безумия! Каждый народ в отдельности почувствовал бы себя осажденным всеми остальными. Завоеванная Европа! — Это, право же, забавно! Это принесло бы всем облегчение!
— Возможно, таким и будет надвигающийся конец. Возможно, что современное бешенство национализма, этот безобразный бред, охвативший уже всех и все, это — агония тех форм жизни, которыми слишком злоупотребляли и которые исчерпали себя до последнего предела.
Собеседник откинулся на спинку кресла и взял зубочистку.
— Во всяком случае, — заключил он, — все это не для меня. « Я -— гений, — говорит себе мелкий лавочник, — я гений, ибо- я — нация, и я миллионер, ибо я—государство». В итоге он приходит к выходу: «Я — Гитлер». Демократия лавочников неизменно приводит к диктатуре...