— Кстати, у вас есть семья?
— Я двоеженец. Одна жена у меня в Парагвае, а другая сейчас в Калифорнии. У обеих дети. Та, что в Калифорнии, в средствах не нуждается. А той, которая живет в Парагвае, я высылаю деньги, когда имею. В свое время я их любил. Что касается детей, то ни один из них не понравился мне настолько, чтобы удержать меня. Раньше из этого не делали историй. Самая большая моя нежность в мои сорок пять лет —нежность к земле, нашей восхитительной и жестокой родине. Земля принадлежит мне!
КОНЕЦ ВОЙНЫ
День клонился к вечеру. Что бы предпринять до ужина? Взяться за книгу? Но я читал весь день. Покурить, что ли? Но ведь я уже выкурил двадцать трубок. Выпить разве? Ну конечно! Я пошел к человеку, который был всегда готов свернуть шею бутылке. Пройдя коридор, который тянулся вдоль всей штаб-квартиры, я застал моего героя на обычном месте. Он сидел без куртки и со страстью и яростью чесал все тело. Том Блоу был такого громадного роста и так толст, что все мелкие невзгоды походной жизни для него превращались в грандиозные приключения Гулливера. В этот момент он сидел наклонившись вперед, а это угрожало соседней койке. Но его это не смущало. Он все время ворочался и двигался всем своим огромным телом. Ко всему в жизни Том относился с иронией. Его спокойно-осторожное отношение к жизни проявлялось в долгом и тихом смехе. Этот смех был похож на ракету, которая пробегает долгий и невидимый путь раньше, чем взорваться. Но его смех не взрывался, — он кончался на двух-трех почти торжественных нотах.
Стриженая голова Тома была невелика, но казалась огромной, так как покоилась на толстой шее. По мясистым щекам и маленьким голубым глазам было видно, что ему, несмотря на его вставную челюсть, едва исполнилось тридцать лет.
Блоу разговаривал со мной по-английски, иногда вставляя и французские слова. Но его французские выражения я часто принимал за незнакомые американские слова. Тогда он корчился от хохота, и я сам тоже хохотал, глядя на него.
— Что, Блоу, чешется?
— Ах, эти проклятые вши, чтоб они подохли!
Но тотчас же Том лукаво подмигнул мне.
— Что вы делали сегодня?
— Вы не догадываетесь?
— Нет.
— Ну, ясно же — я завтракал у французов. Эта гнусная американская кухня не для меня создана. Я был в колониальной части. Полковник там замечательный старик. Он держит повара, который прежде служил в Париже, в отеле Ритц. Так что, вы понимаете!.. Я пришел к ним в халупу, когда они кончали завтрак. Но они видели по мне, что я подохну, если мне не дадут паштета, который еще стоял на столе. Этот чудесный полковник приказал принести еще, и я съел целый паштет. Он покропил его бутылкой бордо и не знаю сколькими рюмками коньяку. Коньяк финь-шампань! Это слишком хорошо для американцев. Кроме меня одного. Да, вы, французы, умеете воевать!
У Блоу было в штабе не больше работы, чем у меня. Он пользовался привилегированным положением. Его отец служил полковником в регулярной армии и был товарищем нашего генерала. На этом основании Том вел жизнь бездельника. Этот лакомка был родом из Виргинии и у себя на родине привык к хорошей пище и веселой жизни. Он всегда выискивал лучшие куски и лучшие бутылки и не пропускал ни одной девчонки, хотя бы это и была первая попавшаяся судомойка.
Том прославился на всю дивизию своим отпуском. Он попросился в Орлеан. Ради Жанны Д’Арк? О, нет. Он провел там целую неделю безвыходно в одном маленьком публичном доме. Окруженный пьяными женщинами, пустыми бутылками и грязной посудой, этот громадный ребенок сидел голый в постели и чесал свое тело, изъеденное вшами.
В своей куртке, которая была слишком коротка, он таскался по всему тылу. Эта куртка едва сходилась у него на животе со штанами, которые тоже были коротки. Чтобы сделать себе пояс, он был вынужден сшить два ремешка. Шлем был мал и походил на черепок там, где нужен большой котел.
Том был лишен всякой воинственности. Этот шумливый болтун и враль до такой степени боялся войны, что умолкал всякий раз, когда заходил разговор о его бицепсах. Ему казалось, что слишком хвастливый тон беседы на эту тему мог рассердить бога Марса.
Мы основательно выпили в этот вечер. Том, взглянув на меня, опять стал хитро подмигивать.
— Ну, что вы еще натворили?
— Я расскажу вам, братец, кое-что такое, чего другие не посмеют вам сказать. В Вогезах, — вы помните? — какие мы были несчастные и проклятые идиоты. Мы тогда не знали...
Он намекал на кое-какие мои злоключения. В июне 1918 года я был прикомандирован к американцам, они прибыли на учебный сектор, находившийся в Вогезах, у самой швейцарской границы. Эти американцы презирали Францию. Они успели проехать через всю страну: маленькие домики, кучи навоза, безропотные люди и множество бесстыдных, продажных женщин.
Когда на фронте они увидели, что бывает всего три выстрела за день, они говорили:
— Вот поэтому-то война и тянется четыре года.
Прибыв под Верден, о котором я рассказывал им ужасы, они позеленели от волнения. Впрочем, они быстро оправились и стали зубоскалить. Наша дивизия насчитывала двадцать тысяч свежих солдат, артиллерия следовала за нами с сотнями орудий, небо было черно от аэропланов. И все это было брошено на небольшое, затерянное австрийское соединение. Австрийцам все это не понравилось, и они стали деликатно сдаваться в плен. Мы продвинулись вперед на пять километров, взяли пять тысяч пленных, пушки, пулеметы... Американцы стали смеяться надо мной.
Но уже два дня, как против нас выдвинута резервная саксонская дивизия. Она никогда не считалась особо вы дающейся, но умела крепко вцепляться в свои пулеметы... Прекрасная американская дивизия мгновенно ринулась в бой, но тотчас же осела, наткнувшись на эти упрямые старые пулеметы. Американцы несколько раз возобновляли атаки, но жертв становилось все больше и больше. Двигаться вперед было невозможно, приходилось даже отступать. Мои приятели перестали смеяться. Теперь посмеивался я, с грустью думая о том, что представляет собой эта измученная саксонская дивизия. Она должна быть похожа на наши отощавшие французские войска, с которыми мы встречались по дороге. Они передвигались вверх и вниз без всякой инициативы, неказистые на вид, но приносящие свою пользу.
Когда мы с Блоу успели осушить бутылку финь-шампань, настало время идти в столовую.
Мы устроились в бывшем немецком укрытии. Оно было прекрасно оборудовано. Это был дворец из бетона и цемента, не боявшийся самых крупных снарядов.
Не слишком стесняя друг друга, здесь разместились штабы французской артиллерийской группы и нашей американской пехотной бригады. В просторном вале с низким потолком генерал Каннинг председательствовал за обеденным столом. Французское командование сидело напротив.
Я не спускал глаз с генерала. Это был один из редких людей, знающих человеческое сердце. Он был требователен к самому -себе, но умел быть чутким к другим. Являясь заклятым врагом человеческих слабостей, он умел ценить и поощрять чужие достоинства, умел быть одновременно и добрым, и строгим1.
Я наблюдал -этого человека, но так и не сумел обнаружить у него ни одного мало-мальски серьезного недостатка. Судя по тому, как он умел проявлять чуткость к людям, он был скорей человеком сердца, чем человеком ума. Эта черта редко встречается у заурядных людей. Те большей частью бывают педантичны и претенциозны. Начальником штаба у генерала был человек более методичный, чем он, но с большей амбицией и напористостью. Сдерживало его только чувство собственного достоинства, которое он старался выставлять на вид.