Оборачиваюсь влево, где, вытянувшись, как на карауле, стоял Камье. Я его не вижу.
Как раз в эту минуту раздается страшный вой. Он приближается. Прямо на нас... Привет! Снаряд разрывается прямо против нас, на откосе. Кто-то орет. Опять вой. Целый ураган летит на нас. Я ложусь. Плевать я хочу на пулемет, — я никуда не пойду!
Но вот все опять успокоилось. Начинаем шевелиться. Одному из наших нормандцев попало в ляжку. Товарищи хотят отвести его. Я запрещаю отлучаться, хотя бы на пять минут. Нас слишком мало. Возвращаюсь мысленно к Камье и Пьетро. Честное слово, они сбежали.
— Я сейчас вернусь, — кричу я фельдфебелю и кидаюсь в ходы сообщения. В другой раз они не посмеют нас так вот покинуть. Первым я нахожу Пьетро. Он делает полуоборот и возвращается в траншею.
— Паршивец!..
Иду дальше. За поворотом я натыкаюсь на Камье. Услышав мои шаги, он лег наземь. Он стонет.
— Не валяй дурака. Ты не ранен!
Я переступаю через него, оборачиваюсь и загораживаю дорогу.
— Вставай сию же минуту и ступай на место.
— Я ранен в ногу, понимаешь ты это?
— Молчи, рыло...
Я зол. Это хорошо: злоба придает мне смелости. Здесь я не боюсь ни кулаков, ни ударов головой в живот. Я наношу ему удар ногой.
Он вскакивает. Глаза его полны смертельной злобы. Он захлебывается от ругательств. Камье коренаст и силен. Я видел его голым, — у него железные мускулы. Я — щенок рядом с ним. Но сейчас мне наплевать на все на свете.
Сначала он сделал шаг назад, но вот он наступает.
— Пропусти, сейчас же пропусти меня.
— Камье...
Он еще немного колебался. У меня колебаний не было. Мне было слишком страшно. Я первый ударил его прикладом прямо в лицо. Он повалился.
Тотчас же меня охватила паника, и я пустился в траншею.
Он попытался удержать меня, ухватить меня за ногу, но у него не хватило сил. Ничто на свете не могло бы остановить меня.
Я вернулся в траншею изможденный. И все-таки... Надо ведь идти в ложбину, надо отобрать пулемет.
Но именно в эту минуту...
Пулемет взял нас под обстрел. Турки в два счета оказались у нас. Я очнулся утром следующего дня в ложбине. Я лежал в глубокой воронке от снаряда.
Как я туда попал — не знаю…
ЛЕЙТЕНАНТ СТРЕЛКОВОГО ПОЛКА
Это было в 1917 году. По пути в Италию я остановился в Марселе, хоть и не имел на это права. Весна и война бродили в старом городе. Они проявлялись здесь ярче, чем где бы то ни было.
Где я? Неужели во Франции?
Толпы солдат и матросов всех рас шатались по улицам, как беспризорные дети. Путешественники, переполнявшие гостиницы, швыряли кредитные билеты пачками. Женщин губили без счета.
Я шатался из бара в бар, пьяный, слившийся со всем этим хмельным морем, но одинокий. Луна, поднявшаяся над старой гаванью, снисходительно заливала ртутью всю эту измученную, но бойкую гниль.
Я заговорил с этим человеком случайно, как заговаривал с сотнями других. Что привлекло мое внимание?
Я был сентиментален, как все пьяницы, и мир казался мне похожим на безостановочно вертящийся волчок. Никогда не чувствуешь человека так отчетливо, ясно, как в эти минуты расслабленной восторженности. Все лица сливаются в одно, и каждое отдельно выплывает лишь случайно. Выражение его глаз казалось чуждым всему его облику. Глаза были беспокойны, но сам он сохранял важность. Такая важность в те времена могла свидетельствовать лишь об одном: человек укрылся, спрятался от войны. Но ведь это не прочно, совсем-то не укроешься, — отсюда внутренние муки, беспокойство. Он был большого роста, сухопар; у него были крепкие ноги кавалериста, костистый череп и немного помятое лицо.
Очевидно - из дворян.
Мундир был поношен, но сидел на нем ловко и был хорошего покроя. Выражение лица было недоверчиво и высокомерно, — чувствовался кадровый офицер.
Цвет лица темный, волосы редкие. Возраст — тридцать лет.
Он, в свою очередь, осматривал меня. В этот период войны я стал одеваться слишком хорошо. Его это смущало. Мои глаза были слишком настойчивы, и это заставило его усомниться, что он имеет дело с человеком воспитанным.
Но у него была потребность поговорить. Взгляд его все время был направлен в мою сторону.
Раздался шум: лакеи и посыльные изо всех сил старались выпроводить какого-то австралийца, порывавшегося убить кого-нибудь тут же, на месте, чтобы утолить тоску, которую ему не удавалось залить алкоголем.
— Смешное дело эта война! —сказал я.— Шутка не из веселых.
Он сочувственно пробормотал что-то, поднял было свой бокал, но разговора не поддержал.
— Оказалось совсем не то, что нам обещали, — продолжал я. —— Нас не предупредили, что мы все время будем торчать, как в автобусе, и что нам будут отдавливать ноги,