Нет, я не так глуп! Мое ружье будет всегда заряжено.
Но если заряды будут истрачены? Значит, я успею умереть раньше. Я был спокоен за свое ангельское тело.
— Слушай команду! Пли!
Нам было приказано стрелять беспрерывно, чтобы окончательно отогнать немцев, наступавших прямо на нас из леса. Но не прошло и минуты, как все перестали слушать команду. Обезумевшие люди стреляли почем зря, ничего не вид ж, ни на что не глядя.
— Браво! Они уходят обратно в лес!
Наши выстрелы, оказывается, дошли. Но если так, то это не так уж трудно. Мы лихо защелкали из ружей. Это продолжалось всего несколько минут.
Пиф-паф! Идеальная война, война, напоминающая охоту, когда мы стреляли, не подвергаясь обстрелу, длилась всего пять минут.
Потом за стрельбу взялись немцы.
— Они возвратились! Они движутся стрелковой цепью. Одни стреляют, другие продвигаются вперед.
Пули свистели. Все припали к земле. Но страх был не очень велик, так как еще не было раненых. Стреляли наугад, без толку, все хуже и хуже.
Мы вслушиваемся, вспоминаем разные истории. Было нелегко поверить, что смерть — это вот эти мухи. Они поют шутливо и забавно, потом плутовски и хмуро. Вот они хлещут. Внезапно чувствуешь, что это суровые, стальные удары, и сразу тебя охватывает страх и злоба. Ах, мерзавцы!
Кто мерзавцы?
Люди оглядывались друг на друга, строили гримасы и мало-помалу стали разбираться в происходящем. Все в жизни оказывается сюрпризом. Значит, вот это оно и есть. Неприятно, но так оно и есть. Больше не надо воображать: налицо факт. Запуганная всем происходящим, душа уходит в пятки. Она очень нескоро подаст о себе знак.
С тех пор, как прозвучали первые выстрелы, я еще лучше изучил крохотную часть пейзажа, находившуюся на уровне моих глаз и отныне ограничившую собой мою судьбу. Отныне я буду видеть мир лишь на уровне травинки. Навсегда, навеки я зарылся в землю. Мое распластанное тело искало хоть какой-нибудь щели. Пули, летавшие вокруг меня, вбивались в землю, как гвозди.
Первые пули застали меня еще бесчувственным. Я еще не полностью понял, как они опасны. Потом я почувствовал это, потом—привык.
Тогда начался длительный период борьбы. Временами я чувствовал себя патриотом, который начитался книг и газет. В другие минуты я становился тем, что я впервые осознал в казарме, — нулем, ничтожеством, чем-то до конца опустошенным, дрянью, меньше, чем дрянью, нулем. А человек — куда девался человек!?
В другие моменты, все чаще и чаще, я становился чем- то иным: уже не патриотом и не дрянью. Я воспламенялся. Не время спать. Я приподнимался, высовывался до половины из-за насыпи и старательно стрелял. Но я не
знал, куда стреляю, ибо никакого врага не видал. А лейтенант отдавал приказания неуверенно: он и сам видно не знал прицела.
Решительно, я не мог больше оставаться на месте. Окружающие были удивлены. Меня оглядывали с беспокойством. Все чувствовали, что мои причуды могут дорого обойтись. Но никто не решался упрекать меня. Я никогда не видел, чтоб кого-нибудь упрекали за храбрость. Моя смелость привлекала окружающих. Они не могли бы отказать мне, чего бы я ни попросил. Люди никогда не умеют отказать человеку, который возвышается над общим уровнем. И, быть может, в глубине души эти испокон века неподвижные люди только и ждали, чтобы кто-нибудь повел их за собой.
Особенно выделялся один рыжий крепыш-крестьянин. Он любовался мною и лез из кожи, чтобы от меня не отставать.
— Ну, и молодец же ты! — повторял он.
Мало-по-малу завеса выстрелов, окружавшая нас, разбила нас на отдельные группы. Полка больше не было. Остались лишь тут и там небольшие кучки, и одним не было дела до других. Они даже стреляли друг в друга.
Я снова увидел Клода около полудня издали. Он стоял на коленях и стрелял. Он казался растерянным и был похож на слепого. Очевидно, он потерял пенсне.
— Ах, почему вы не занялись им?
У меня было других забот до чёрта! Я внезапно почувствовал себя воодушевленным и рассвирепевшим. Я почувствовал, что я — участник войны. Какой-то взвод, находившийся на возвышении позади нас, умудрился, как это ни странно на взгляд новичков, стрелять нам в спину. По крайней мере, один из наших оказался раненым в ляжку, и пуля, видимо, прилетела сзади. Раненый визжал, а лейтенант и сержанты ругались, делали бесполезные жесты, обернувшись к тылу, и в общем ничего дельного предпринять не умели.
Поначалу я с любопытством рассматривал эту сценку. Она разыгрывалась вяло и неопределенно и казалась бесконечной.
Я столкнулся с самым существенным, что есть на войне, — с вопросом командования.
Нас в этой лощине было тридцать человек.
Кто командир?