В коридоре раздаются семенящие шаги Сусанны.
− Иди скорее, я тебе налила… Ой, у меня здесь бардак, я сегодня искала кое-что и заодно решила тут разобрать… Ты иди, иди есть-то!
Щи у Сусанны – густые: минимум бульона и почти одна гуща: крупные куски картошки, моркови, лоскуты капусты, мясо на кости… Про такие говорят – “ложка стоит”. И всё это ещё нужно сдобрить сметаной. Раньше Артур не очень любил прабабкины щи, но сейчас, почувствовав, что и в самом деле проголодался, уминает их за обе щёки. А Сусанна тут как тут:
− Хлеб бери. Хлеб свежий…
Артур отрицательно кивает с набитым ртом.
− А вот хочешь такие сухари? – пихает коробку с плоскими длинными сухарями.
Артур снова кивает, не успев прожевать.
− Может, тебе помидорку порезать?
− Сусан, у нас что, блокада недавно закончилась? Я возьму если захочу.
− Ну, бери, бери… – она осекается и поворачивается к плите с кастрюлями и сковородками.
Поняв, что ляпнул не то, Артур с набитым ртом произносит примирительную реплику:
− Ну, ладно, дай мне сухарей…
Он всегда называл её только по имени. Кажется, она сама так захотела, отвергнув варианты “прабаба” и “бабуля”. Поначалу они ездили друг к другу в гости – то они к ней с мамой, то она к ним – в Хельсинки, где Артур родился и жил, пока ему не исполнилось пять. Выезжать нужно было рано. Бело-синий поезд “Сибелиус” уходил в шесть утра и приходил только к обеду. Доберёшься к Сусанне на её ветреную окраину, а она тебе нальёт таких вот густых щей. В Хельсинки их называли “русский суп”, только были они гораздо жиже.
Она наливает себе тарелку и садится напротив правнука, поправляет выбившуюся прядь. Типичная финка: широкие скулы, едва приметные брови, нос “картошкой”. Артур припоминает её детские фотографии, сделанные перед самой Блокадой. Сусанна не так уж сильно изменилась, и её вполне можно узнать в той самой девочке, только волосы уже давно не пшеничные, а седые, и кожа вся в морщинах.
− Ну как ваш спектакль? Движется? – спрашивает она, поднося ложку ко рту.
Артур утвердительно кивает.
− Ты кого там играешь? Я уж и забыла…
− Лётчика, – отвечает Артур с набитым ртом.
− Мм! Лётчика…
Дальше они едят почти в полной тишине. Только ложки стучат о тарелки и поскрипывают табуретки. Вот так обычно Сусанна и обедает – в тишине и одиночестве, с которыми свыклась много-много лет назад, с тех пор, наверное, как получила эту квартиру вместо комнаты в коммуналке где-то в центре. Вдруг в окно, за которым день уже начинает меркнуть, врывается не пойми откуда взявшийся луч солнечного света, и освещает кастрюлю со щами на плите, кусок стены с висящими прихватками, газовую трубу с облупившейся краской, и лицо Сусанны, подчёркивает её почти незаметные брови, которые при таком освещении напоминают пушинки вербы.
− Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?
Артур утвердительно кивает. Доедая последнюю ложку щей, берёт в руку кость и начинает обгладывать мясо – нежное, разварившееся, и при этом без единого хряща.
− Там её фотка лежит или чья?
Сусанна утвердительно кивает.
− В каком году она умерла?
− В пятьдесят втором.
Сусанна тоже принимается за кость.
− Ей же вроде совсем немного было лет?
− Сорок пять. Я сегодня разбирала вещи и наткнулась на её письма, которые она писала во время войны.
− Мм… И кому она их писала?
− Кому?.. – осекается Сусанна, – Ну, родственникам в Финляндию…
− А что, во время войны можно было писать письма в Финляндию?
− Ну… у неё были связи.
На второе – жареная картошка с шампиньонами. Вообще-то летом прабабка жарит настоящие лесные грибы, если ей, конечно, их принести. Сама она хоть и спускается на землю из своего поднебесья, но только до ближайшего магазина. А сейчас и магазинные шампиньоны вполне сгодятся. Картошка у Сусанны получается хрустящая, прожаренная, будто приготовленная в какие-то стародавние времена, без мультиварок и микроволновок.