— А седло?
— Сча. И седло, и сумки. Не здесь же оставлять. Теперь давай осторожно тело закинем.
— Может, стрелу вытащить?
— Нет уж. Этим пусть Регина занимается, если захочет. Давай, за ноги его бери.
Олли почувствовал, как его куда-то тащат с мягкого ложа. Подняли, потом бросили. Он ударился обо что-то грудью, возможно, это было седло, и благополучно потерял сознание.
***
Было душно и жарко. Одуряюще пахло сушеным клевером. Олли попытался укрыться от запаха.
— Тихо, — кто-то погладил его по голове, — все хорошо. Скоро станет легче. Гораздо легче. Потерпи.
Олли сомневался, что хоть когда-нибудь при каждом вздохе грудь перестанет жечь тупой болью. Но прикосновение чьих-то пальцев, смутно знакомое, было приятно. Насколько вообще можно ощущать что-то приятное, горя в неспешном сине-зеленом огне.
Солнечные лучи, проходя сквозь туман, становились молочно-белыми и нежными.
Олли лежал на боку и смотрел на окно, которое никто не озаботился закрыть ставнями. Спереди и сзади его подпирали подушки, не позволяя повернуться. Губы пересохли и напоминали терку.
Хотелось пить.
Хотелось кричать.
Хотелось просто дышать.
Олли неожиданно осознал, что жив. И, возможно, будет жить дальше. И молочный солнечный луч чуть щекочет его щеку.
Где-то пели птицы и квохтали куры, заголосил запоздавший петух. Лениво гавкнула собака, кто-то зазвенел ведром. Обычные звуки обычной жизни. Засыпая в лесу, он уже простился со всем этим. Навсегда.
Послышались легкие шаги. Прохладная ладонь легла на лоб.
— Очнулся? — голос звучал удивленно.
— Ну уж прости, — Олли даже сумел улыбнуться, хотя улыбка выглядела жалко.
— Знаешь где ты?
— Я знаю, что ты Регина.
— Значит, ты и правда очнулся. Хочешь пить или есть?
— И есть, и пить.
Из «пить» он получил горький отвар трав. А из «есть» чашку слабого бульона с размоченным в нем хлебным мякишем.
Встать смог через день. И то только с помощью болотной берегини.
«Это я должен был носить тебя на руках, — думал Олли, почти касаясь губами каштановых кудрей, — я, а не ты».
Ему удалось добраться до ошкуренного липового ствола, что лежал у стены дома и изображал скамью. Здесь можно было сидеть и наслаждаться солнечным светом, а заодно погружаться в осознание своей беспомощности.
— Эй, это ты!
— Нет, — огрызнулся Олли, — не я.
— Да не, вроде ты, — человек, потревоживший его, выглядел слегка озадаченным, — мы тебя из леса притащили со стрелой в спине. Ты что, живой?
— Тебе кажется.
— С тобой еще Серый был, животина злобная.
— Дымка?
— Не знаю. Мы его Серым кличем.
— Он где?
— Да здесь. Я чего подошел-то, — местный житель посмотрел с сомнением, — ты ходить-то можешь?
— Могу, наверное.
— Тогда пойди, скажи своей скотине, чтобы ел уже. А то ведь сдохнет. Жалко.
Олли поднялся слишком поспешно. Его повело в сторону, в глазах потемнело. Человек перехватил его руку, закинул себе на плечо.
— Да ты не суетись. Подыши пока, подыши. Сча полегчает и дойдем потихоньку. Тут недалече совсем.
— Все нормально со мной.
— Ну и славно. Давай еще чуть погодим и пойдем. Меня, кстати, Броном зовут.
— Уже нормально, пошли.
Они сделали с десяток шагов.
— Брон!
— Что? Отдохнуть надо?
— Спасибо, что подобрали в лесу.
— Да что такого-то. Мы ж не звери. К тому ж ты бывал у нас уже, так что считай не чужой. Постоим?
— Нет, пошли.
Дымка неподвижно стоял среди загона. Грива и хвост спутаны, бока запали.
— Совсем не жрет, — вздохнул Брон, — и никого к себе не подпускает.
— Дымка! — позвал Олли, навалившись на брусья ограды.
Конь вскинул голову, недоверчиво повел ушами, раздул ноздри, стараясь уловить знакомый запах. Он сделал неуверенный шаг, потом подлетел, едва не снеся грудью ограду, ткнулся носом в ладони, шумно дыша.
— Все хорошо, — тихо прошептал Олли, гладя пыльную шкуру, — все хорошо.
Брон сунул ему в руку кусок лепешки. Олли разломал его пополам и предложил коню. Тот съел ее так быстро, будто ничего и не было. Потом вздохнул, положил голову на плечо хозяину и прикрыл глаза. Олли слегка пошатнулся под тяжестью.
— Давай ты перестанешь изображать траур и начнешь есть, — сказал он коню, — я живой. И людей к себе подпусти, а то стал похож на деревенскую клячу. Смотреть больно.
— И что, он послушает? — засомневался местный житель.
— Послушает. Он умный.
— Бешеный он, а не умный.
— Я, пожалуй, пойду.