Выбрать главу

Три часа пролетели незаметно, снова стоим обнявшись, не имея сил оторваться друг от друга, как связанные. Но я не плачу, сдерживаю слезы, чтобы не тревожить его на дорогу. Пусть у Жоржа будет спокойнее на сердце, острее бдительность.

Прощаясь, не знали, что никогда с ним не увидимся...

Понедельник, 25 мая, одиннадцать часов утра. У меня выходной, решила заняться мелкими домашними делами. Весна зажгла на каштанах хрустальные люстры, в окна струится душистый аромат, воздух чистый, как настой. Райская красота, а у меня на сердце какая-то тяжесть, ни к чему не лежат руки. Пугаюсь пустоты квартиры и своего одиночества. Жалею, что в Киеве нет Фроси Кащеевой, она единственная, кто рассеял бы мои мысли. В страхе думаю, не случилось ли чего-нибудь с Жоржем или с мамой. Хотя бы зашел Подласов...

И он пришел, словно почувствовал мое беспокойство. Остановился посреди комнаты бледный, взволнованный — молчит.

— Что с Георгием?

Долго пытается собраться с силами, словно после быстрого бега, смотрит виновато и крайне смущенно. Я не выдерживаю этого молчания, почти кричу:

— Его арестовали?

Голос у Подласова приглушенный.

— Не знаю. Возможно, нет. Собственно, ничего не известно... Он заходил в институт...

— Когда?

— Да вот только сейчас. Зашел к директору. Студенты видели, как он вышел на улицу в сопровождении двоих...

— Гестаповцы?

— Говорят, в штатском. Георгий ни к кому из наших не обратился, но был спокоен. Те двое тоже прошли молча...

Вместе торопимся в институт, расспрашиваем дежурную вахтершу: кто приходил, куда пошли? Ничего нового от нее не узнали. Двое незнакомых, в штатском, с ними — Синицын. Куда пошли, она не приметила.

Не теряя ни минуты, бросаемся на поиски...

Да, свершилось непоправимое: Георгия арестовали. О подробностях ареста я узнала на следующий день. Покидая Киев, Жорж забежал в институт, забежал лишь для того, чтобы получить полагавшийся ему паек — хлеб и крупу. А в это время в кабинете директора происходил такой разговор.

— Нам надо видеть студента Синицына, — вежливо, но вместе с тем твердо проговорил один из посетителей, похожий и непохожий на иностранца. Рядом с ним стоял другой. Оба атлетического телосложения, молодые. Это были гестаповцы.

— Не знаю, где вы его сейчас можете увидеть, — ответил директор без особого внимания и вежливости к посетителям; забыл даже спросить, с кем имеет дело. — Занятия закончились, студенты готовятся к экзаменам.

— А когда будет сдавать экзамен Синицын?

Директор пожал плечами, затем попросил одного из преподавателей, зашедшего в кабинет в этот самый момент:

— Посмотрите, пожалуйста, график экзаменов, на которых должен быть Синицын.

Преподаватель вышел и, направляясь к витрине объявлений, увидел идущего по ступенькам Георгия.

Подозвал его.

— Синицын, ты зачем-то нужен директору.

Обычный деловой тон. Обычная манера разговаривать со студентами. Ничего не подозревая, они вместе вошли в директорский кабинет...

Проходили дни, недели, месяцы — ты не возвратился, Георгий. Друзья думали над тем, как можно спасти тебя, создали боевую группу, которая должна была перехватить машину, везущую тебя на расстрел, но машины из ворот здания гестапо выходили часто, и угадать, в какой именно ты, было невозможно. Потом поняли, что уже поздно...

Мне неизвестен день, неизвестна минута, когда перестало биться твое мужественное сердце, Георгий, поэтому всегда буду обращаться к тебе как к живому. Тяжкое горе этой утраты оставило в душе моей глубокую, незаживающую рану, но оно не сломило меня. Наоборот, я стала еще более стойкой. В меня словно вселился огонь твоего сердца, твоя железная воля к борьбе, твоя вера в нашу победу, и это умножило мои собственные силы, волю, мою ненависть к врагу. Теперь я поняла, чем силен человек. Он силен тем, что берет все лучшее от своих родителей и далеких предков, тем, что осознает себя частицей народа. Тебя нет, Георгий, но ты во мне. Так же, как в тебе жили Александр Невский и Устим Кармелюк, Богдан Хмельницкий и Олекса Довбуш, Николай Щорс и Виталий Примаков... С пустыми душами слоняются по свету только не помнящие ни рода, ни племени.

Еще совсем недавно ты мечтал, Георгий, поработать в освобожденном Киеве секретарем этого же райкома комсомола, уже не подпольного. Мечтал о выпуске плакатов — «Будь честным!», «Будь правдивым!»... Ты говорил: «Коммунизм — самая светлая, самая большая мечта человечества. Море крови пролилось на нашей земле в эпоху трех революций, гражданской войны, других войн, теперь — Отечественной... Сколько людей отдали и еще отдают свои жизни за победу над врагом, а это значит — за коммунизм. Никакая другая цель, какою бы высокой и благородной она ни казалась, не стоит того, чтобы за нее платить так дорого». Ты говорил эти слова от души, это было твое кредо. Я понесу их дальше, буду передавать как эстафету новым поколениям нашей молодежи, твои мечты станут моими мечтами, и когда мне будет порою тяжело, будет угнетать одиночество, — ведь никто другой не займет твоего места в моем сердце, — понимание великой цели будет открывать горизонты, придавать новые силы. Любые гиганты терпят поражение, только не гиганты духа.