— Твоя шутка, Коля, неуместна. В организацию бы привлечь этого смельчака. Он сделал свое хорошее дело. Этот случай лишний раз подтвердил, что киевляне не покорились. Значит, нас много.
По-школьному поднял руку Третьяк:
— У меня просьба ко всем товарищам: не говорить моей матери, если подвернется такой случай, что я работаю в подполье. Мама об этом не знает.
— Принимается к сведению, — за всех ответила Валя и перевела взгляд на Охрименко. — Коля, а ты что скажешь?
— Мне все ясно, выпуск листовок наладим, — поеживаясь от холода, буркнул тот таким тоном, словно хотел сказать: «Пора уже кончать, и так долго засиделись».
Они сидели ровно двадцать минут.
— Итак, будем действовать, — подытожила Валя. — А сейчас... — бросила взгляд на печурку. — Леня, закипел чай? Угощу вас, друзья, кое-чем вкусненьким...
Валино лицо, что было таким напряженным, даже строгим, вдруг подобрело, потеплел взгляд, и каждый представил себе девушку не в холодном подвале, а дома; казалось, она не проводит заседание подпольной группы, а принимает гостей в день своего рождения и приглашает их к праздничному столу. Валя достала из-под верстака сумочку, взяла из нее какой-то пакетик, развернула:
— Коржики, сахарин! Попьем чайку!..
— Чудо из чудес! — прошелестел щербатым ртом Поддубный.
Третьяк уже позванивал стаканами.
С каким наслаждением они пили горячий сладкий чай! А эти темные коржики, испеченные из ячменной и ржаной муки, действительно казались им тогда очень вкусными...
Когда готовились поодиночке к выходу из подвала, Валя спросила у Третьяка:
— С твоим Потаповичем не столкнемся?
— Думаю, что нет, я и сам давненько его не видел. Вероятно, получил повышение по службе.
Он помог Вале надеть потертую плюшевую шубку, подал коричневый, в крупную клетку платок. Она пожала хлопцам руки, пожелала успехов.
Вскоре попрощался и Коля Охрименко.
Павловский и Поддубный, перед тем как уйти, договорились с Третьяком, что разведку на своем объекте сделают завтра в одиннадцать утра. Сбор на углу Брест-Литовского шоссе и Керосинной.
Выпустив их, Третьяк начал готовить рабочее место. Вслух ругал «клиентов», забравших столько дорогого времени. В мастерскую тихо прошмыгнул Коляра.
— Всех выпроводил?
— Не знаю, может, кто-нибудь и остался.
— Откуда, их четверо вошло и четверо вышло.
— Точно сосчитал?
— А как же.
Третьяк усадил брата за стол.
— Попей чайку, Коля. Мы оставили тебе немного коржиков, а чай с сахарином.
— Правда?! — обрадовался Коляра, словно это был не сахарин, а шоколадные конфеты.
Пил чай, аппетитно похрустывал коржиками.
Глядя на то, как ловко брат орудовал рубанком, он спросил:
— Лень, сказать тебе, о чем я не раз думал? Красноармейцы воюют на фронте, кровь проливают, а мы с тобой сидим дома и мастерим вот эти табуретки. Что они скажут, когда придут сюда? Женщинам, конечно, простительно, а нам?
Третьяк с интересом посмотрел на брата.
Коляра предусмотрительно понизил голос:
— Надо бы нам к партизанам перебраться. В леса. Вон Вовка и Сережка с Львовской улицы за Десну ушли, там, они говорили, партизаны есть. Как ты думаешь, тринадцатилетних принимают?
— Тебе же только двенадцать.
— Это ничего. Зато я приду не с пустыми руками...
Наступила многозначительная пауза.
— А с чем?
Коляра уже пожалел, что сгоряча проболтался о своей тайне, но отступать было поздно. Брат не сводил с него пристального взгляда и ждал. Пришлось выкладывать все:
— У меня револьвер есть. Нашел, когда отступали наши. Не знаю только, стреляет ли, но заряжен.
— Прежде чем идти в партизаны, надо все продумать, Коля, — спокойно проговорил Третьяк, будто советуясь. — Это дело очень серьезное. Из-за нас могут убить маму, сестер. Даже за хранение оружия сейчас не милуют. Читал объявления? Отдай лучше револьвер мне, я его спрячу понадежнее...
Теперь парень окончательно понял свою промашку, ощетинился:
— Не отдам! Не ты его нашел, а я.
Третьяк спокойно взял рубанок, посмотрел, поднял его на уровень глаз, проверяя, нормально ли выступает лезвие, дважды стукнул молотком по колодке и начал стругать. Руки ритмично вытягивались во всю длину и сгибались в локтях, распрямлялись и сгибались, будто это были механические рычаги. И с каждым движением из рубанка, из отверстия в колодке, вспыхивал длинный язычок светлой сосновой стружки. По мастерской поплыл мягкий запах смолы. Через несколько минут Третьяк дал себе передышку. Взглянув на брата, сказал:
— Не выйдет из тебя партизана, Коля, не выйдет. Там нужна строжайшая дисциплина, надо безоговорочно слушаться старшего, а ты к этому не привык. Вот и сейчас возьми, к примеру. Из-за твоего револьвера мы все можем поплатиться головой, а ты: «не отдам». Куда же это годится...