Свернули во двор Покровского монастыря — подальше от недреманного ока стражей «нового порядка», сели на скамью под старой тенистой липой. Здесь было как-то по-церковному тихо, спокойно, лишь время от времени проковыляет к собору набожная старушка с клюкой да молча снуют то туда, то обратно, как призраки, монашки в длинных черных одеждах. Кажется, война обошла стороной этот уголок изуродованного города, выдала ему статус неприкосновенности. Маленькая Швейцария.
— Ну, как? — снова спросила Валя.
— Не болят, — успокоил ее Третьяк. — Порою начинаю забывать, что был ранен.
Девушка осторожно взяла его руку, положила на свою, сложенную желобком ладонь, принялась массировать отекшие, словно наполненные жидкостью пальцы. Проговорила в раздумье:
— Вспоминаю первые дни после начала войны. По радио зачитывали списки добровольцев, подавших заявление с просьбой послать их на фронт, назвали и твою фамилию. Я немедленно поспешила к вам, чтобы попрощаться с тобой, может быть, проводить тебя на призывной пункт. Прихватила с собой и узелок с пирожками. Но Мария Тимофеевна сказала: ушел еще на рассвете. Побежала в Подольский военкомат... Поздно. Даже расплакалась от досады. Скажи, Леня, страшно было под огнем?
— Самое страшное — это когда появились первые убитые среди нас, — ответил Третьяк. — А потом привык. И страх, и все другие чувства заслонила ненависть к врагам. Думал только об одном, чтобы уничтожать их, уничтожать, как бешеных собак.
— И видел, как они падали под твоими пулями?
— Видел.
Помолчали.
— Я тоже просилась в действующую армию, — проговорила Валя. — Отказали. Мол, надо же кому-то быть и в тылу. С бригадой молодежи помогали собирать урожай в колхозах Березанского района, пока туда не пришли немцы. Чуть было не попала в концлагерь. Столько пришлось пережить страданий, издевательств, унижений, что и вспоминать не хочется.
— Расскажи обо всем.
Дослушав ее длинную и печальную одиссею, он сказал:
— Неужели в Киеве нет ни одной организации, работающей по специальному заданию партии? Должна быть! Если не организация, то, по крайней мере, отдельные люди.
— А ты хотел бы с ними связаться? — поинтересовалась Валя.
— Хотел бы.
— Тогда я попробую разыскать их...
Беседуя, они и не заметили, как осенний день постепенно сменился вечером. Надо было торопиться домой. Скоро начнется комендантский час, и на улицах появится патруль — зловещий хозяин ночного города. Значит, пора прощаться, но Третьяк задержал ее.
— Валя, сегодня этот врач спас меня, но я в одинаковой мере обязан и тебе, обязан своей жизнью. Никогда, никогда не забуду этого. Если придется, умру за тебя, верь мне!
— Твоя жизнь, Леня, нужна для более важных дел, — принимая глубоко к сердцу его признание, проговорила Валя. — Каких — ты знаешь.
Светло-серые, в золотых крапинках глаза словно что-то говорили ему без слов, что-то торжественное, как клятва верности.
— Я знаю, Валечка.
3
Ранней весной 1932 года умерла мать, и дети Прилуцких стали словно бы круглыми сиротами. Они были похожи на беспомощных птенцов, еще не успевших опериться и уже потерявших своих опекунов. Вале, самой старшей, было шестнадцать, Зине на три года меньше, Павлику десять, Володе только-только миновал седьмой. Мама вела хозяйство, держала семью, всех обшивала и кормила. А как же теперь без нее? Отец, правда, был не стар, но он, как все мужчины, не умел совладать со всей этой многоликой оравой. Смерть матери обернулась тяжким горем, гнетом, который сказался на всех.
Но особенно доставалось Вале. Утром она бежала в школу, бежала часто голодная, недоспав, а возвратясь домой, сразу начинала готовить обед. В пять часов приходил отец, — он работал начальником цеха на авиационном заводе, — надо накормить его. А сколько других больших и малых забот ложилось на ее плечи! Лишь вечерние часы она могла использовать на подготовку к урокам, однако к тому времени уже едва держалась на ногах. Сядет, бывало, за стол, положит голову на руки, чтобы отдохнуть немного, да и заснет. Иногда в таком положении ее заставало утро.
Отец у них был человеком веселого нрава, энергичный, жизнерадостный, любил развлекать детей, даже с маленьким нахохленным Вовкой и то находил общий язык, а после смерти жены его словно подменили. Все о чем-то думал, ходил сам не свой, в глазах неизменная тоска и печаль. Однажды он позвал Валю в комнату, что служила детям спальней, и сказал: