Чего «не могу»? Трусите, что ли?
Не смейте меня оскорблять! Я... я... я плавать не умею...
Я окончательно выхожу из себя:
— Тьфу! С этого бы и начинали, нелепый вы человек! Битый час толчем воду в ступе! Лучше б я один пошел, давно б дело было сделано...
Начфин от обиды бурно дышит. Но молчит. А я вполголоса совещаюсь с разведчиком:
Друг, ты хорошо плаваешь?
А тут и плыть нечего. Раз-два — и там.
Тогда так. Ты перевозишь оружие. Я — портфель. Потом быстренько возвращаемся и переправляем товарища начфина. Лады?
Парень осторожно хихикает в кулак:
— Этакого-то кабана? А не утопим?
Я тычу его под ребро:
— Цыц, разведка. Некрасиво. Перевезем. Ты под одну руку, я под другую...
Но тут взрывается начфин. С неожиданным для своей комплекции проворством он вскакивает на ноги и, прижимая обеими руками портфель к животу, блажит на весь берег:
Наглецы! А меня вы спросили?! Меня вы можете даже утопить, но портфель не дам! Не дам! Ишь что удумали: деньги вплавь перевозить! Так мало того: они этакую суммищу на том берегу без охраны оставят! Не позволю!..
Отдайте портфель! Ну!..
Пустите руки! Закричу...
— Отдавайте, вам говорят! Разведка, помоги!
Не подходите! Я... я... я даже укусить могу!..
Э, да что с вами разговаривать...
Кара-ул!!! Гра-бят!..
Ошалели вы, что ли?!
Кара-ул!
Тьфу!—Я отступаюсь. — В твою дивизию!.. Вотзаморока.
С минуту молчим и все трое дышим как запаленные кони. И вдруг разведчик валится в траву навзничь и начинает неистово хохотать.
Заткнись! — рявкаю я на смешливого парнишку.
Ну что тут смеш-но-го,— тянет начфин на брюзгливой ноте.
Вы тоже хороши!—поворачиваюсь я к нему. И опять к разведчику: — Замолчишь ты наконец! Нашел время...
Я уже успел начисто забыть, как совсем недавно сам смеялся в самый неподходящий момент, и теперь, чувствуя явное превосходство над своими спутниками, гляжу на них обоих, как мне кажется, с явным пренебрежением. Честное слово, будь на то моя воля, обоих бы поколотил. И с удовольствием. Разведчик теперь лежит на животе, уткнувшись лицом в согнутые руки, и корчится в приступах беззвучного смеха. Его острые лопатки под выгоревшей гимнастеркой ходуном ходят.
— Фу ты, пустосмех!..
Мой начфин, кажется, совсем разомлел. Нижняя губа отвисла. Лицо красное. Волосы мокрехоньки. За мутными стеклами очков не видно глаз. И все его большое, сытое тело исходит потом и паром, как после хорошей бани с ядреным веником. Вид у бедняги отнюдь не воинственный: ремень вперекрутку и-обвис гораздо ниже талии, бляха на боку; личное оружие на животе, ворот гимнастерки нараспашку. А пилотки и вовсе нет: успел потерять. Я, кажется, осуждающе усмехаюсь... Обидевшись, начфин круто оборачивается ко мне спиной. И тут моя злость и досада испаряются мгновенно и без остатка. К сердцу вдруг подкралась непрошеная жалость. Он же, то есть товарищ начфин, сугубо штатский человек: пожилой, деликатный, рассеянный. Примерный семьянин. Аккуратно ходил на службу. Исправно терял очки, перчатки, галоши, и вдруг... Э, да что там!..
Всё. Кончаем базар! Валим через мост. Живой ногой.
Хорошо,— неожиданно покладисто соглашается начфин и, втянув голову в плечи, первым семенит к чертову мостику.
Фьють! Фьють! Ий-о-у1 — пули свистят и щелкают, гнусаво завывают на разные голоса. А мы не очень-то вежливо подгоняем товарища начфина.
— Шире шаг! Аллюр — три креста. Да не оглядывайтесь, вы, жаба вам в печенку!..
(Вот тебе и субординация...)
Кажется, все. Но на том берегу, в трех шагах от моста, наш начфин вдруг со всех ног падает лицом в густой покос. Убит!.. Не, живой. Приподнялся. Рукой машет: дескать, все в порядке. Молодец. Срываемся мы с разведчиком. И едва за мостиком успеваем перевести дух, начинается светопреставление. Один минометный залп, другой, третий. С тошнотворным воем мины, перегоняя друг друга, проносятся над нашими головами и густо-нагусто рвутся за мостиком, как раз на том месте, где мы только что спорили.
Начфин охает:
Неужели это по нас?
Нет, по нашему дяде,— нехотя отвечаю я. Разведчик опять хихикает:
Самое главное — вовремя смыться...
Мы выдаем деньги «по всем правилам». Я отыскиваю в ведомости фамилию, ставлю красным карандашом птичку и, отсчитав причитающуюся сумму, передаю ее начфину. Тот лично убеждается, что получатель расписался, на месте, потом трижды пересчитывает сосчитанные мною деньги и только тогда выдает.
Сидит на КП стрелкового батальона, как в своем мирном кабинете, и в ус не дует. И кажется, даже не замечает, что творится за стенами нашего сомнительного убежища. А там не то бомбят, не то тяжелые снаряды рвутся — под землей и не разберешь. Землянка вздрагивает. Лампа-гильза подслеповато моргает. Со щелястого потолка, как живой, плывет песок прямо на непокрытую голову начфина. Ему хоть бы хны. Работает человек. Клочками газеты убирает с лица пот. И пьет, пьет, пьет, как лошадь. Опоражнивает третий котелок теплой, мутной воды, пахнущей болотом и лягушками. Отвлекся мой начальник только один раз, когда после особо громового взрыва разведчик наш, критически взглянув на потолок,, сказал: