М у р з а е в. Ишь, как растревожили, ироды. До самого нутра дошли. В самую душу плюнули… Ну, погодите же, придет время…
Н а т а л ь я. Не трави ты себя, Семен. Успокойся.
М у р з а е в. И она туда же… Неси лучше самогона. Голова на куски разламывается.
Н а т а л ь я. Сызнова пить собрался?
М у р з а е в. Не твоего ума дело — неси, тебе говорят!
Н а т а л ь я. Ладно… принесу… (Продолжает возиться у стола.)
М у р з а е в. Господи, что же на свете творится, что творится?! Свое, кровное, вот этими руками нажитое, отбирают. (Наталье.) Ты еще здесь? Сколько раз тебе говорить.
Н а т а л ь я. Иду, иду… (Уходит.)
Мурзаев подходит к столу, берет нож, чтобы отрезать хлеба. Долго смотрит на синеватое лезвие и что-то шепчет. Руки судорожно сжимают рукоятку. Вдруг его взгляд падает на икону, и он, точно испугавшись чего-то, отбрасывает нож и, крестясь, падает у стола на колени.
М у р з а е в. Господи! Что же это делается, господи, сохрани меня от греха… Покарай супостатов. Голытьба-то верх берет, что хотят, то и творят. (Встает и оглядывается.) Наталья, где ты?! Нашла?
Входит Н а т а л ь я, в руках у нее бутыль самогона.
Н а т а л ь я. Сыскала… Пей уж досыта… Все одно больше нету. Последнее, что от пасхи осталось.
М у р з а е в (задумчиво). Теперь у нас все последнее. Вот и этот ломоть тоже, может статься, последний.
Н а т а л ь я. Да ты что, Семен Иваныч? Что говоришь-то?!
М у р з а е в. А то и говорю, что конец нам приходит! Конец! (Наливает самогон в жестяную кружку.) Али ты не видела, как намедни из амбара все выгребли. Разумеешь ты, что мы без хлеба остались? (Залпом пьет, не закусывая.)
Н а т а л ь я. Да полно же тебе… Хлеба у нас еще до нового урожая хватит.
М у р з а е в. А дальше? Дальше-то как жить будем?
Н а т а л ь я. А ты раньше сроку-то не убивайся. Тут гадать не к чему, еще все обернется… Поживем — увидим.
М у р з а е в. Да ведь оно только слепому не видать… Советской власти без году неделя, а что натворили. Жили мы, слава богу, неплохо… И дальше, стал быть, жили бы так, как отцы наши и деды… А сейчас… Землю по едокам делить начали.
Н а т а л ь я. А делить-то нешто обязательно?
М у р з а е в. А как же! Всем обществом приговор вынесли. Потому как голытьба по-новому хочет жить, по-советскому. А это выходит, стал быть, на нашей земле они и пахать, и сеять будут.
Н а т а л ь я. На нашей? Да чем же… Семян-то у них нету.
М у р з а е в. Лопухами да лебедой, а пахать на кривой козе. (Злобно.) Ну ладно, погодите…
Н а т а л ь я. Ой, не дури, Семен. Не мы одни в деревне: плохо — всем плохо, а хорошо — и всем должно быть хорошо.
М у р з а е в (раздраженно передразнивает Наталью). «Хорошо, хорошо»! Много ты понимаешь!.. Всем плохо — это, конечно, бывает… А чтобы всем было хорошо — такое на свете не случается… Где Иван?.. До сих пор дрыхнет?! Ну и работничек!
Н а т а л ь я. Это ты напрасно — он вчера целый день работал. На двух лошадях лес возил из кордона.
М у р з а е в. Ну и что ж? За то я его и кормлю. Ступай разбуди… Хватит ему разлеживаться!
Неожиданно открывается дверь. На пороге — М а р и н а. На ней белое, расшитое узорами, марийское платье. Золотистые косы распущены. В руках узелок.
М а р и н а (тихо). Здравствуйте!
Н а т а л ь я. Маринка… доченька, вот уж не ждали…
М у р з а е в (хмуро). Чего такую рань заявилась?
М а р и н а. Я… я… (И разрыдавшись, прижалась к груди матери.) Маманя…
Н а т а л ь я (испуганно). Что с тобой, Маринушка? Али обидел кто?
М а р и н а. Не могу я больше там жить… Сил моих нет.
Н а т а л ь я. Да ты что… что говоришь-то… (Замахала руками.) Нешто можно так?
М у р з а е в. Погоди, мать… погоди. Не пойму я что-то, про чего она тут?
М а р и н а (встав на колени). Милые вы мои, не губите, пожалейте. Не люб он мне. Видит бог, не могу я с ним… Извелась вся…
М у р з а е в (медленно). Так… Стал быть, ты от законного мужа сбежала?!