Лампа в горнице на клеенчатом столе светила ярко, потрескивала фитилем. Удивительно, но была она заправлена настоящим керосином.
Керосина в Лебяжке вот уже больше года как днем с огнем ищи - не найдешь, но Зинаида Панкратова и тут расстаралась: только наступили потемки, заправила лампу, зажгла ее, и вот горел этот яркий свет до сей поры.
Член Комиссии Половинкин поглядывал на веселый огонек, поеживался и вздыхал: он был мужик работящий, экономный и совестливый, он, конечно, не мог не подумать о том, какой урон Лесная Комиссия наносит хозяевам, и казнился, чутко прислушивался - может, в кухне, где хозяева нынче находились, Кирилл уже ругает свою бабу за такую растрату?
Но там тихо было, непрерывно гудела прялка, а чем занимался Кирилл понять было нельзя.
Вернее всего, сидел и ждал, как и что о нем-то решит Комиссия - он ведь тоже был кандидатом в охрану. Слава богу, соображал Половинкин, в охрану Кирилла зачислили, хотя и с наказом - быть попроворнее. Это уже лучше. А если бы весь чистый его дом сапогами затоптали, да керосин пожгли, да потом еще и отклонили бы его - вовсе уж было бы Кириллу худо, не по себе. Разобраться, охрана эта - одни только хлопоты и заботы, но если тебя выдвинули кандидатом куда-нибудь, а после отклоняют - неловко получается. И Половинкин никого не отклонял, только Куликова Семена, замеченного в присвоении чужих денег на Круши-хинской ярмарке в одна тысяча девятьсот девятом году. Тут он действительно был против.
Когда все члены Комиссии расписались под протоколом, Петр Калашников сказал:
- Завтре что перво-наперво сделаем - соберем кандидатов, двадцать четыре человека, зачитаем им этот протокол. Затем окончательно и в совете с утвержденными кандидатами назначим старшего. Я думаю, старшим будет Евсеев Леонтий, лучше, чем он, на должность никто не найдется. Распорядимся также, чтобы все они разжились бы оружием. По нонешнему времени, когда понатащили этого добра с фронту едва ли не в каждый двор, - это несильно трудная задача!
- А еще после мы, Лесная Комиссия, кого будем делать? поинтересовался Игнашка Игнатов. - По какому вопросу? Какие писать протоколы?
- После-то, можно сказать, самое-то главное и начнется, товарищи Комиссия! - стал разъяснять Калашников. - Инструкцию лесной охраны составить надо? Надо! Правила взысканий за самовольные порубки - надо? Надо! А ценник на лес? А правила отпуска леса? Общий закон, чтобы в нем было всё усмотрено - восстановление леса, правила пастьбы, сенокоса и охоты, хранение лесных документов и планов, положение о таксации, - голова кругом, сколь предстоит делов! Я, сказать по правде, на Устинова сильно надеюсь. Ты ведь, Устинов, грамотный, и по лесу тоже, ты еще с царскими таксаторами работал!
- Давно было, - вздохнул Устинов. - Парнем я еще был. Неженатым еще. Ну, а забыть-то я не забыл ничего. Все помню...
Устинов и еще хотел сказать что-то, но его перебил Игнашка:
- И куды их столь, разных законов?! Не пойму я никак! Сделать бы один только, но всеобчий закон: руби и вообче воруй, кто сколь сможет и как умеет! А тогда и слова бы этого не было - воровство! И суда не надо, и никакой бумаги, никакой Комиссии. Да энтими бумагами хоть гору навороти человек всё одно через ее перелезет и сопрет, чо ему нужно!
- Игнатий! - чуть не в голос крикнул Калашников. - Ты кто, Игнатий: контра либо другой какой враг трудовому человечеству?! Или ты всё ж таки член нашей Комиссии? Отвечай!
- Да я же просто так! - забоявшись и подергивая себя за усы, стал оправдываться Игнашка. - Просто так, а более, ей-богу, ничего. Я ведь на всё согласный! Ну, пущай законов будет множество, лишь бы строгости было поменее - всё одно она ни к чему. И не для того же народ царя спихивал, чтобы после обратно ни к какому добру прикоснуться нельзя было? Чтобы снова и это было чужое, и то - опять чужое, и третье и пятое-десятое, а моего как не было, так и нет?! А я не согласный: мое тоже где-то должно быть! Обязательно!
Петр Калашников совсем было вышел из себя, покраснел, хотел что-то крикнуть, но его перебил Дерябин:
- А будет совсем наоборот тому, как ты говоришь, Игнатий! - сказал он строго. - Ты ведь как учитываешь? Ты учитываешь, будто власти нонче нету никакой. Если какая-то и есть - так далеко, в городе и на железной дороге. Так что она тебя не достанет. Но ты не понял, что лесная охрана, которую мы собственными трудами нынче сформировали, она единственная вооруженная и настоящая сила в Лебяжке и даже далеко вокруг. А когда так, то она может в любой момент взять в руки не только лесной, а любой закон гражданской жизни. И тебя, и кого-то другого, когда это будет необходимо, она запросто сможет взять за ленОк и надвое перело-мить! Вот это дело ты учел?
Игнашка заморгал.
А Устинов, даже не в продолжение разговора, а так, сам по себе, начал соображать вслух:
- Леса даже главнее в нашей местности, чем пашня! На пашне, на каждой десятине - свой хозяин, кто как умеет, так и пользует ее, и никому в голову не явится - перешагнуть чужую межу. А лес? Хозяина у леса нет. Из Кабинета царского он вышел, народным стал, и народ обязан показать - хозяин он либо только разбойник, что отымать - может, в морду бить - может, а хозяйствовать разумно - нету его! Может он сделать так или нет, чтобы каждая уворованная лесина позором была? Чтобы человек стеснялся в той избе жить, в которую эта лесина положена? Чтоб в ту избу и девку взамуж не выдавали?
- Чего захотел! - отозвался Половинкин. - Когда вся жизнь кругом воровство и спекуляция! Не жизнь - облако пустое: гремит, а дождя и капли нету.
- Ну, хватит облачностью-то заниматься. И небесами! - снова заметил Дерябин. - Вот ежели по правде, чего ты-то хочешь, Половинкин?
- Закона хорошего хочу я, Дерябин. Закона жизни. Чтобы как ровно пару рабочих коней запречь его да и поехать на ем куда нужно!
Петр Калашников подумал, вздохнул и сказал:
- Ну, до завтрева, товарищи.
Члены Комиссии зашаркали под столом ногами, собираясь встать и пойти по домам, но тут стало слышно, как открылась дверь в кухню - кто-то зашел с улицы. Зашел и сказал:
- Хозяева-то во сне, поди-ка, уже? - Никто не ответил. Хозяева Кирилл и жена его, должно быть, верно что притомились и уснули, но гостя это ничуть не смутило, и он подтвер-дил: - Ну, и пущай, правда, спять! В этакую-то поздноту.
Первым догадался Игнашка:
- Это, мужики, товарищи члены Комиссии, это сам Иван Иванович явился. Саморуков!
Приоткрылась дверь из кухни в горницу, показался Иван Иванович. Правое плечо, которое было у него повыше левого, он пропустил вперед, потом скинул шапку, перекрестился, поморгал на яркий свет и вошел весь. Сказал удивленно:
- При карасине сидите-то? И не врете, что при настоящем карасине? А?
- Нет, мы не врем, Иван Иванович! - заверил Игнашка. - Даже нисколь: энто у нас тут истинный горит карасин в ланпе. Садитесь, будте добреньки! И подвинул свой табурет, а сам умостился на подоконнике.
Иван Иванович сел, зевнул, разгладил пестренькую шерстку, не густо разбросанную по всему лицу, вынул из кармана щепотку табаку, но раздумал толкать ее в нос, а бросил обратно.
- Ну? Ну и как вы тут, товарищи Лесная наша Комиссия? Товарищи вы либо господа?
- Мы - товарищи! - снова подтвердил Игнашка. - Мы беспременно оне!
- По-другому сказать - так власть и начальство?
- Ну, какое там! - не без сожаления вздохнул Игнашка.
- А што, Игнатий? Без власти, без начальства ни к чему всё одно не подступишься. Разве что к собственной бабе. Ну, а скажи - тебе-то какие наиглавнейшие заботы в Комиссии в энтой?
- Мне-то?
- Тебе...
- А разные, Иван Иванович! Как бы в дураках не остаться! Как бы и мне тоже одну бы, а то и другую бы хорошую лесину поиметь! Однем словом, дураком неохота быть!
- Вот она - самая великая беда всего человечества! - громко и сокрушенно вздохнул Петр Калашников. - Игнатиев Игнатовых развелось среди людей слишком уж много! И едва ли не в каждом нонешнем человеке сколь-нибудь да сидит Игнашки. В одном более, в другом - поменее, но сидит и ждет своего часа. Настает час, и тогда Игнашка берет свое и мутит светлую воду и человеческое сознание, а когда сделано что-то по уму, он обязательно переделает на глупость. Почему так? Да вовсе не потому, что ты, Игнатий, сильно глупой от природы, хотя, конешно, может быть, и это. Но потому еще, что так человеку удобнее и легче, так он живет себе и живет, как поросенок, а к человечески трудному не прикасается, избавляет себя от его. Лень бывает человеку человеком быть, а то, наоборот, недосуг быть им. Трудное это слишком для многих людей занятие - быть человеком.