Строгие секреты Веллингтон-Хаус и «олимпийцев» хранились за семью печатями. Ситуация не изменилась и по сей день. Не было ни единого проблеска света, который мог бы рассеять мрачную тьму страха и дурных предчувствий, витавших в воздухе в 1920 году. Одно время сложная церемония возложения английским монархом венка на Кенотаф19 на лондонской улице Уайтхолл служила утешением, теперь же она порождала гнев, озлобленность и ненависть. Шла подготовка той сцены, на которой будет разыграна Вторая мировая война, и в этой войне колоссальную, неизмеримую роль должен был сыграть Тависток.
Немногим мыслящим людям того времени было что сказать: из историков можно назвать, к примеру, Освальда Шпенглера; среди них также были Хемингуэй и Ивлин Во (Evelyn Waugh), Эптон Синклер и Джек Лондон, но их послание было не менее, а даже более удручающим, чем мрачные пророчества Шпенглера о неизбежном закате западной цивилизации. Оно подтверждалось послевоенным ухудшением межличностных отношений. Участились разводы и измены мужей своим жёнам. Прекрасное представление о женщине, вознесённой на пьедестал, нежной и женственной, с чудным голосом, наполненным мягкостью, прекрасном цветке, сотворённом Богом, о тайне слабого пола, превращалось в исчезающий идеал, а вместо него появлялась вульгарная незнакомка с громким, резким голосом, как, например, та, которую изображали и делали популярной радиопередачи, а позднее — телевизионные шоу. И врядл и кому было известно, что этот упадок являлся конечным продуктом Тавистокского института, объявившего войну западным женщинам.
В Европе после Первой мировой войны печальным местом стал парижский Монпарнас. Послевоенная Вена, опустошённая войной, которая, подобно морской волне, смыла так много её сыновей, погрузилась в ещё большую грусть. Но Берлин, когда-то такой суетливый и до такой степени чистый, превратился в европейский Вавилон и, пожалуй, самое мрачное из всех этих мест.
«Тот, кто пережил эти апокалиптические месяцы, эти годы, стал ожесточённым и озлобленным и чувствовал приближение контрудара, ужасающей реакции», — писал историк Цвейг.
Стефан Цвейг был, кроме того, биографом-эссеистом, «космополитом», прославившимся своими трудами по психоанализу; это нашло своё отражение в его пьесе «Иеремия», написанной ещё в то время, когда он был в армии, в 1917 году. К 1940 году он стал едва ли не самым переводимым писателем в мире.
В упадке Европы нетрудно было разглядеть большую роль музыки. Аристотель писал о влиянии музыки на политику следующее:
«…мелодия и ритм могут вызывать всевозможные душевные переживания; таким образом, музыка приучает человека испытывать те или иные эмоции, музыка способна формировать характер, а различные музыкальные жанры, в основе которых лежит тот или иной стиль, могут быть классифицированы по их влиянию на душу: один, к примеру, располагает к меланхолии, другой может делать мужчин женоподобными; один поощряет развязность, другой — сдержанность, третий воодушевляет и т. д.».
В ходе моих исследований мне удалось обнаружить, что главное учреждение по промыванию мозгов в мире — Тавистокский институт человеческих отношений — поручил своим социологам проработать теории Платона. Изучая музыку культа Диониса, они имели лишь одну цель — применить её в современной «новой» музыке.
Теодор Адорно был известен Тавистоку задолго до своего приезда в Англию, и ему предложили здание в Шотландии (Гордстаун Скул (Gordstoun School)), где он мог бы свободно продолжить свои исследования. Когда Адорно прилетел в Англию, Тависток немедленно взял его под своё крыло. Адорно пришлось покинуть Германию после того, как на него обратили внимание немецкие органы власти. Он забивал головы детей речевыми оборотами, положенными на музыку, в точности так, как говорил об этом Платон. Прозванный «Карлом Марксом в музыке», он перенял свой теоретический метод сочинения от другого «музыкального радикала» — Албана Берга, который бросил вызов тональности современной традиционной музыки.
Адорно говорил, что он «прекрасно знает» причину того, почему каждое его музыкальное произведение могло оказаться шокирующим и труднодоступным для понимания. Адорно называл своё звучание «разъедающей неприемлемостью», которую он позаимствовал, создавая «новую форму и звук», из двенадцати-атональной системы, используемой музыкантами культа Диониса. Он часто говорил, что только через свою «разъедающую неприемлемость для коммерчески ориентированного восприятия среднего класса новое искусство способно бросить вызов господствующим культурным парадигмам».