Боком к вокзалу дополнительным поездом выстроились вагончики разноцветных троллейбусов. Серёгин слышал, что в этом городе есть и трамваи — трамваи ему нравились своей неспешной неотвратимостью хода — но около вокзала подходящих для них рельсов он не заметил. Серёгин прыгнул в красно-белый троллейбус № 15 и покатил в Гору, хоть тогда ещё и не знал этого прозвища госунивера. Прямо по пути, рассматривая дремлющие на крыше высотки неоновые буквы «Красноярский рабочий», он решал, на какой факультет стоит переводиться. Ему советовали истфак, сам же он больше склонялся к юридическому. Ничего, время подумать ещё было: кондуктор сказала, ехать минут тридцать.
Потом, уже вечером, с пересадкой выбравшись на автобусах в центр, Серёгин добрёл до набережной Енисея, уселся на выдранную из скамейки доску и рассматривал едва подсвеченную недобитыми фонарями тёмную воду. Огни города горели в ней брошенными на удачу монетами.
С тех пор их, похоже, собрали со дна какие-то ушлые граждане, потому что света в чёрном-чёрном городе стало куда меньше. В какой-то момент из окна поезда Серёгину остался виден один только взмывший над городом грандиозный православный крест — негасимый памятник злой губернаторской шутке, циклопическое надгробие.
Чёрт, подумал Серёгин, писал бы я по-прежнему стихи, я бы сейчас чего-нибудь изобразил по этому поводу. Он даже несколько минут пробовал зарифмовать увиденное, но слова́ всё не складывались, и он плюнул на это дело.
В купе по-прежнему воняло, но несколько меньше, чем раньше. Киргизы сожрали свой комбикорм и улезли спать на верхние полки. Слава богу, что у них верхние. Серёгин приоткрыл форточку и решил, что тоже будет спать. Всё равно снаружи один и тот же вид, смотри — не смотри.
Когда он в следующий раз открыл глаза, поезд стоял без движения. Серёгин, не поднимая головы, попробовал выглянуть в окно, но его плотно закрывала шторка. Вместо станционного пейзажа взгляд остановился на новом предмете, возникшем на нижней полке напротив. Это был довольно крупный ящик, обтянутый чем-то вроде брезента. «Что они ещё сюда натащили?» — с неудовольствием подумал Серёгин, приподнимаясь и всматриваясь в коробищу.
В этот момент ящик качнулся в сторону Серёгина. У него прорезались крупное носатое лицо; круглые глаза с любопытством разглядывали соседа. То, что Серёгин принял за брезент, оказалось капюшонным плащом, который при каждом движении человека-ящика хрустел как конфетная обёртка.
— А ты ещё кто такой? — с досадой поинтересовался Серёгин.
Киргизский подарок придвинулся ещё ближе.
— Я-то? — переспросил он совершенно без акцента. — Я сел в Медвежьем, на Шумиху еду. Сосед твой так-то.
Серёгин окончательно отошёл ото сна, сел на постели, свесил ноги и нащупал ими кроссовки.
— Ну, тогда поздравляю тебя, сосед, — сказал он, саркастически усмехнувшись, — значит, не один я буду нюхать чухарей с верхних полок. Они, кстати, по-нашему нихера не понимают, имей в виду.
— Так они вышли же. На прошлой станции.
— Вышли?
Серёгин подскочил и внимательным образом изучил верхние полки. Киргизов (или кто они там?) в самом деле не было. Чудеса. Это где же они вышли, посреди тайги, что ли?
— Дела-а, — протянул Серёгин, пытаясь сообразить, стал ли слабее запах — или он просто к нему привык.
Новый сосед, продолжая ежесекундно хрустеть плащом, разглядывал Серёгина с большим интересом. Он склонил голову набок, будто большая безобразная сова, и, казалось, вот-вот заухает.
— Мне кажется, вы журналист! — внезапно объявил говорящий ящик.
— Хм, — сказал Серёгин, что-то отличало Штирлица… — Был когда-то. Только давно.
— В Красноярске или в Новосибирске?
— И там, и там, и ещё в Ёбурге.
— Ого, — сказал ящик, — ничего так вас помотало. И что там в журналистике? Слышал, ваших принимают сейчас активно.
— Нету никаких «моих», — карамельно улыбнулся Серёгин, садясь ровно напротив соседа, — я сам себе мальчик, свой собственный. А арестовывают журналистов только пидоры. Вот если слышите, что арестовали журналиста, — значит, тем, кто это сделал, сразу можно в рожу плевать. Потому что они ещё и котят ебут, можно даже не сомневаться.