— Ну да, — захихикал ящик, — всё совершенно случайно произошло, конечно.
— А что, — поинтересовался Серёгин, — думаете, в Красноярске дети в самом деле хотели мост взорвать?
— А вы думаете, они просто нашли немного взрывчатки? И никакие они не дети, кстати, я в их годы уже пахал.
— Ну как не дети, — возразил Серёгин, который уже пожалел о затеянном разговоре, но всё ещё продолжал по инерции набирать из колоды аргументы, — там самому старшему 24 года, что ли.
— Гайдару было 17 лет, когда он людей пачками расстреливал!
— А как быть с тем, что взорвать мост они собирались — в компьютерной игре?
Сосед недовольно поморщился.
— Так это и есть подготовка!
— Тогда и меня надо туда же. Я знаете что в компьютерных играх проделываю?
— Прокурор дело знает, — веско сообщил сосед. — А девчонка, кстати, во всём созналась.
— Вы бы в подвале тоже во всём сознались. Ладно, заканчиваем, — махнул рукой Серёгин, демонстративно зевая. — Дикий разговор какой-то. Я — спать.
— Вы бы то же самое делали на месте прокурора.
Серёгин лёг и отвернулся к стене.
— И нормальный у нас разговор, — не согласился ящик. Он снова начал хрустеть одеждой и ещё что-то бормотать себе под нос. Воспользовавшись этой паузой, Серёгин действительно попробовал уснуть. Ему было неуютно, отчего-то казалось, что прокурорский любитель может полоснуть бритвой по шее, а то и впиться в артерию острыми маленькими зубами. У него ведь маленькие острые зубы, успел заметить?
Что за бред, попробовал сам себя пристыдить Серёгин. Но ощущение, что с киргизами было спокойнее, так и осталось.
Утром любителя прокуроров в купе не оказалось, и Серёгин порадовался, что ещё один разговор жанра «нужно ли мыть руки перед едой» не потребуется.
Он давно зарекался спорить про «Комитет». Про аресты. Про нацпредателей. Тут никому ничего не докажешь, а ярость потом не оседает, а, наоборот, подбирается к самому подбородку. Ты пытаешься схватить ртом воздух — а вместо этого хватаешь новую ярость. Захлёбываешься ею.
Ну вот что можно сказать чуваку, которого не выворачивает, когда школьниц трамбуют в вонючую сырую камеру за плакатик «Долой оккупацию»? За запись в дневничке? За донос другой малолетней дуры?
Ты думаешь, он, этот чувак, ненастоящий фашист, понарошковый? Но он уже строчит донос и на тебя — за оправдание терроризма.
Что с ним делать, если он после этого нормально живёт?
А с нами? С нами что делать?…
Если мы продолжаем жить после этого?
Кулаком в стену. Полоснул лезвием по руке — скривился от боли, отвлёкся на неё и держишься. А не держишься — полосни ещё раз.
Серёгин залепил кулаком по металлической ручке купе, охнул и, с облегчением чувствуя, как боль выгоняет остальные ненужные мысли, вышел на перрон.
Он успокаивался Новосибирском, почти любил его — что для красноярца (урождённый магнитогорец Серёгин, двадцать лет живший на Урале, считал себя именно красноярцем) вообще-то последнее дело. Всё равно что для нацбола славить Америку, для американского республиканца — Сталина, а для сталиниста — «Архипелаг Гулаг».
Красноярец должен хихикать над Новониколаевском (как звали Новосиб в прошлой жизни). Называть его «город с метро», баюкая собственную травму — недоступность завывающих подземных поездов. Наконец, обязательно упоминать отсутствие в Новосибирске заповедника «Столбы» — как финальный аргумент в пользу бессмысленности города-конкурента. Перетягивание короны «столицы Сибири» — обязательный дурацкий спорт двух миллионников.
Так вот Серёгин любил Новосибирск, чем вызывал удивление у поклонников обеих «столиц». Если любишь, зачем тогда поселился в этом алюминиевом Чернобыле, язвительно интересовались на берегах Обского моря. Новосибирск?! — поражались красноярские приятели, ты ещё скажи — Москва.
Серёгину было плевать. Он когда-то приехал сюда с Наташкой, познакомившись с ней за полторы недели до этого. Ему-двадцатитрёхлетнему казалось, что это и есть романтика: влюбиться без башки, бросить всё и всех, никому ничего не объясняя, рвануть в чужой край света, вообще не имея в виду завтра.
Они вдвоём прожили в Ща (приз за самое безумное название микрорайона) четыре месяца. Потом он съехал к полудрузьям в общагу НГУ. Потом была ебанатская (как делают только литературные мальчики) попытка пьянства навылет, ещё на пару месяцев, в финале которой он обнаружил себя натурально под забором. Затем в стационаре — с воспалением лёгких. Затем — снова в общаге.