Даже сюжет казался странным и каким-то смутным для Тициана, который обычно отличался ясным, прямолинейным взглядом. Фрески были призваны воспеть житие Антония Падуанского, представить великие сотворенные им чудеса. Но на одной из фресок Антоний был едва различим. А на другой — явно не являлся центром всей композиции.
Аргайл сверился с путеводителем, который предусмотрительно захватил с собой. Справа — «Чудо о говорящем младенце»: ребенок заверяет броско одетого в белое и красное терзающегося сомнениями мужа, что его жена ему верна. В середине — «Ревнивый муж». Вельможа, судя по костюму, тот же самый человек, что на фреске справа, закалывает жену ножом. И все по той же причине: полагая, что она ему изменяет. Однако оказывается, что это не так. Полный раскаяния, муж кается в своем грехе святому, и тот воскрешает женщину из мертвых. Кому дано знать, когда сваляешь дурака? Но в этом что-то есть, подумал Аргайл. Женщину убивают в саду. Ревнивый муж. Гм…
— Я спросил, могу я вам чем-нибудь помочь? — Рядом стоял человек, который уже некоторое время старался привлечь его внимание.
— О! — вздрогнул Аргайл и объяснил очевидное: — Вы меня застали врасплох.
Маленький человечек, который был явно монахом, но больше походил на закутанного в рясу крота, смотрел на него с любопытством.
— Вы с таким интересом рассматривали наше здание, — сказал он, как бы извиняясь. — Вот я и решил поинтересоваться, не требуется ли вам помощь. Я с удовольствием расскажу вам о наших сокровищах. Не сомневаюсь, вы знаете, что эти фрески написал великий Тициан.
Аргайл задумался над его предложением. Ему совсем не светило совершать продолжительные экскурсии при такой температуре. Но с другой стороны, хотелось с кем-нибудь поговорить. Хотя этого францисканца вряд ли можно было пригласить в бар.
— Спасибо, — наконец ответил он. — Я чрезвычайно вам признателен. Меня заинтересовало, почему святой Антоний почти не фигурирует на фресках, которые посвящены именно ему?
— Ах это… Уж очень непростой человек, наш Тициан. — Монах говорил о художнике так, словно тот был хорошо известен в округе и частенько по выходным обедал в соседнем ресторанчике. — Вы же знаете, какие они, люди искусства. Он мог бы выбрать сцены поярче. А так — только навлек на себя раздражение. И еще эти ненужные подробности о его любовнице.
— Что вы имеете в виду?
— Это только легенда, однако говорят, что в той женщине, которая погибает от ножа, он изобразил прекраснейшую Виоланте ди Модена. Судя по всему, она была неверна, и таким образом Тициан решил ей отомстить. Братья считают, что это неправильно, и я не могу не согласиться с их суждением.
— Вы уверены, что ваш рассказчик не перепутал Тициана с Джорджоне? — с сомнением спросил Аргайл. — Тема неразделенной любви звучит подозрительно знакомо. К тому же мне казалось, что она убежала с Пьетро Луцци, а не с Тицианом.
Старичок поцокал языком.
— Что ж, может быть, и так. Жизнь художников, как и жизнь святых, чрезвычайно запутана. Возможно, вы правы. Мне кажется, наша дама умерла еще до того, как Тициан приехал сюда. Иногда историческая правда, увы, портит хороший сюжет.
— Вы что-нибудь знаете о третьей картине? — Аргайл указал на третью фреску. — Похоже, что она по стилю отличается от тех двух.
— Вы очень наблюдательны, — похвалил его монах. — Полагаю, художник задумал написать нечто совершенно иное, но капитул его не одобрил.
— И что же это было?
— Не знаю. Я только размышлял — это братья пришли к такому выводу.
— Потрясающе, — поддакнул Аргайл; ему показалось, что монаху хотелось поощрений. — Очень интересно посмотреть эти фрески. У вас, вероятно, бывает много туристов.
— Летом порядочно, — улыбнулся францисканец. — Конечно, мы не так знамениты, как капелла Скровеньи там дальше по улице. Джотто собирает гораздо больше людей. Но и нам обламывается. — Старичок был явно доволен своим знанием жаргона. — Сейчас не лучшее время, — продолжал он. — Холодно и темно, чтобы как следует рассмотреть живопись. Да вот только на прошлой неделе занесло одну посетительницу. Так хотела все разглядеть, что забралась в самый алтарь и фотографировала со вспышкой. Мы всегда рады гостям, но не одобряем такое поведение — слишком неуважительное. И для фресок вредно. Они и так не в лучшем состоянии.
— Есть люди, которые очень дурно себя ведут, — благочестиво согласился с ним Аргайл.
— Особенно американцы, — добавил монах и, усомнившись в национальности Аргайла, быстро поправился: — Нет, не подумайте, они неплохие люди. Только приходят в слишком бурный восторг.
— А та женщина на прошлой неделе тоже была американка?
— Да. И когда вышла из алтаря, оказалась вполне достойной особой. Очень знающей, прекрасно говорила по-итальянски.
— И вы ей тоже рассказывали про фрески?
— В этом не было никакой необходимости. Она о них знала больше меня. Но мы приятно поболтали, пока ей не понадобилось бежать по какому-то важному делу. И еще она извинилась за то, что вошла в алтарь, а потом оставила в ящике очень щедрое подношение.
Аргайл сердечно поблагодарил монаха и, стараясь не отстать от Мастерсон, а это была, безусловно, она, бросил в ящик довольно крупную сумму. А потом направился в ближайший ресторан. Оставался открытым вопрос: по какому делу так торопилась Мастерсон?
Аргайл вернулся в Венецию сразу после обеда и, несмотря на свои злоключения, решил взять себя в руки и не бежать сразу в гостиничный бар. Хотя и за такой поступок его вряд ли стоило судить: ветер задувал все резче, дождь становился сильнее, температура упала еще ниже. Течения обладали собственным нравом, и морской трамвайчик медленно и грузно тащил Джонатана к острову Сан-Джорджо. Сквозь запотевшее окно древней посудины Аргайл видел белые гребешки волн там, где обычно расстилалась спокойная гладь.
Но даже прибыв к цели своего путешествия, он долго не имел возможности насладиться теплом и комфортом. Дело в бывшей комнате Мастерсон отняло всего несколько минут. Слава Богу, он сумел договориться с охранником, который явно слишком хорошо позавтракал, чтобы иметь желание серьезно отбиваться от непрошеных посетителей. Аргайл предполагал, что придется долго возиться с маленькими восковыми печатями, которые оставила на дверях полиция, но поскольку они оказались уже сняты, оставалось толкнуть дверь и войти в комнату убитой. Он быстро взял, что хотел, и выскользнул в коридор, где царила абсолютная тишина.
На улице было все так же холодно. И снова между ним и горячей ванной встало беззаветное стремление выяснить истину и желание заработать. Аргайл переплыл на главный остров и быстро пошел в ту сторону, где Мастерсон приняла свой последний бой. Он решил, что ему следует самому осмотреть место преступления, хотя и не рассчитывал, что засечет орлиным оком и с радостным воплем вытащит на свет Божий нечто такое, что пропустила полиция.
Нет, его приход сюда объяснялся болезненным любопытством и нерешительностью более или менее в равных долях. Загвоздка заключалась в том, что он не мог определить, где случилось убийство. Составляющие расследования — ленты ограждения, забитые в землю колышки, вооруженная охрана и все такое прочее — больше не существовали: остались трава, деревья да несколько теплиц. Если и были какие-то улики, их уничтожил дождь, подумал Аргайл, слишком остро ощущая, как капли барабанили ему по затылку.
Аргайл не мог не признать, что сады производили сильное впечатление, хотя и были отмечены утомленностью окончания сезона, после того как несколько месяцев их нещадно топтали ноги туристов. Сады густо поросли деревьями и кустарниками северных пород и Средиземноморья — садоводческая метафора самого города, который столетиями стоял на торговом пути между Востоком и Западом. Аргайл оглянулся и похвалил древнего садовника, который шаркал за ним. Просто чтобы скоротать время.