— Мистер Моуэтт, будьте добры, принесите мне подзорную трубу. Прошу прощения, дорогой доктор, вы мне что-то говорили о Страбоне.
— Можно сказать, что это не более чем Eratosthenes redivivus[98], или следует сказать — заново отредактированный?
— Как вам будет угодно. Какой-то малый скачет во весь опор по вершине скалы рядом с крепостью.
— Он скачет в деревню.
— Так оно и есть. Теперь я ее вижу, она открылась за скалой. Вижу и кое-что еще, — произнес он как бы про себя.
Шлюп продолжал скользить по водам мелкой бухты, которая плавно изгибалась, и тотчас показалась группа белых домов, сгрудившихся на берегу. На некотором расстоянии, в четверти мили к югу от них, на якоре стояли три торговых судна: два гуари[99] и пинка[100] — небольшие по размеру, но до отказа нагруженные.
Еще до того как шлюп стал приближаться к ним, на берегу поднялась невероятная суматоха. Каждый из тех, у кого имелась подзорная труба, увидел снующих людей, шлюпки, спешно направляющиеся к стоящим на якоре судам. Вскоре можно было разглядеть матросов, бегавших взад-вперед по палубе; над поверхностью вечернего моря разносились их жаркие споры. Затем послышались ритмические возгласы: матросы работали на брашпилях, поднимая якоря. Отдав паруса, они мигом кинулись на берег.
Джек посмотрел на сушу изучающим взглядом: если не поднимется волнение, то ничего не стоит отверповать суда от берега — как испанцам, так и ему самому. Конечно, его приказы не оставляли свободы действий для подобных операций. Однако неприятель жил за счет каботажной торговли: дороги были отвратительны, доставлять сыпучие грузы на мулах неразумно, не говоря об использовании фургонов, что особенно подчеркивал лорд Кейт. Его долг состоял в том, чтобы захватывать, сжигать или топить. Члены экипажа «Софи» внимательно смотрели на Джека: они прекрасно понимали, что у него на уме, но они также превосходно знали, какие ему даны инструкции — никакого крейсерства, а строгое выполнение конвойной работы. Смотрели так пристально, что забыли перевернуть склянку. Джозеф Баттон, часовой-морской пехотинец, в обязанности которого входило переворачивание рассчитанных на полчаса песочных часов в момент их опорожнения, ударяя при этом в судовой колокол, был отвлечен от созерцания лица капитана Обри толчками, щипками, приглушенными криками: «Джо, Джо, очнись, Джо, жирный ты сукин сын!» — и наконец голосом Пуллингса, рявкнувшего ему в самое ухо: «Баттон, переверни склянку!» .
После того как стих последний отзвук судового колокола, Джек произнес:
— Прошу вас, мистер Пуллингс, положите судно на другой галс.
Плавным, выверенным движением, под аккомпанемент знакомых, едва слышных свистков боцманской дудки и команд: «Приготовиться к повороту! Руль под ветром! Трави галсы и шкоты! Пошел грота-брасы!» — «Софи» повернула, паруса наполнились ветром, и она направилась к находившемуся в отдалении пакетботу, все еще обезветренному на лиловой морской поверхности.
Отойдя на несколько миль от небольшого мыса, «Софи» и сама потеряла бриз и теперь неподвижно стояла в сумерках, покрываемая росой, с обвисшими, бесформенными парусами.
— Мистер Дей, — сказал Джек, — будьте добры, приготовьте несколько пожарных бочек — скажем, полдюжины. Мистер Дил, если ветер не поднимется, я думаю, мы можем спустить шлюпки около полуночи. Доктор Мэтьюрин, давайте развлекаться и веселиться.
Развлечение их заключалось в том, что они чертили нотный стан и переписывали одолженный у кого-то дуэт, заполненный тридцать вторыми нотами.
— Ей-Богу, — примерно час спустя, подняв покрасневшие, слезящиеся глаза, признался Джек, — я становлюсь слишком стар для такого занятия. — Прижав ладони к глазам, он некоторое время не отрывал их. Совсем другим голосом он продолжал: — Целый день я думал о Диллоне. Вы не поверите, как мне его не хватает. Когда вы мне рассказывали о том классическом парне, я подумал именно о нем… Потому что разговор зашел об ирландцах, а Диллон был ирландцем. Хотя ни за что бы так не подумал — никогда его не видели пьяным, он почти никогда ни на кого не кричал, разговаривал, как подобает христианину, был самым воспитанным существом в мире, никогда не грубил. О Господи! Мой дорогой друг, дорогой Мэтьюрин, искренне прошу вас извинить меня. Я говорю такие гадкие вещи… Я бесконечно сожалею.
— Та-та-та, — отозвался Стивен, нюхая табак и покачивая рукой из стороны в сторону.